Маленький человек
Шрифт:
Лютый слонялся у отделения, не решаясь войти. Его постоянно задевали дверью, больно бившей в плечо, словно задиристый мальчишка, а курносый сержант, куривший на скамейке, опасливо косился в его сторону.
Лютый присел на ступеньки, возвратившись в тот вечер, когда дежурный выгнал его из отделения и, провожая взглядом, от избытка чувств перекрестил, как делали набожные старухи, но, перепутав, сделал это справа налево, зато смочив пальцы скупой мужской слезой. Глядя на свою тень, свернувшуюся, как кот, в ногах, Лютый думал, что человек пришит к своему
Сержант, раздавив окурок, скрестил руки на груди.
— Вы кого ждёте? — окликнул он Лютого.
— Жду, — ответил Савелий, надвинув на лоб старомодную, с загнутыми полями, шляпу.
Дежурный давно приметил Лютого из окна и, прячась за кадкой с унылым фикусом, смотрел на его сгорбленную фигуру, гадая, зачем он пришёл. Плеснув в рюмку мятных капель, он смешал их с валерьянкой, кривясь, выпил одним махом, словно водку, и осторожно приоткрыл створку.
— Вам чего? — настороженно спросил дежурный, давно уверивший себя, что в тот вечер Лютый померещился ему.
Но он, не ответив, посмотрел на часы, как будто кого-то ждал, и полицейский, смутившись, захлопнул окно.
— Вы кого ждёте? — повторил сержант, оторвавшись от скамейки, и Лютый, помотав головой, поспешил уйти.
— Фамилия?! — крикнул выскочивший из-за угла Начальник.
— Иванов! — вдруг соврал Лютый.
Он вспомнил Требенько, лежавшего в луже крови на полу гаража, и едкий чёрный дым, который поднимался над деревьями, когда он бежал в лес, прижимая ружьё и завёрнутые в шкуру резиновые сапоги. «Иуда!» — сплюнул Лютый под ноги.
Двое бомжей рылись в помойке, привстав на цыпочки и разгребая мусор суковатой палкой, а когда задевали стенку бака, железо издавало глухой стон. Лютый почувствовал во рту вкус гнилого хлеба, у него защипало в носу, словно рыжеволосая бомжиха щекотала его лицо растрёпанными волосами, и, согнувшись под тяжестью воспоминаний, он прошёл мимо. «Чем мы отличаемся от бомжей? Тем, что есть место, где переночевать?» — думал он, вспоминая нору в затвердевшем мусоре, в которой спал на свалке.
С каждым шагом дорога казалась ему длиннее, а жизнь — короче, и он не мог понять, зачем искал справедливости там, где нет даже надежды и любви, а в сердцах людей пусто и темно, словно в желудках.
Не успели жители забыть суд над Каримовым, как услышали о новом покушении. Эту историю пытались скрыть, но, выпив больше обычного, её выболтал прапорщик воинской части, так что уже на следующий день город гудел, как улей.
В кабинете нового начальника полиции, которого жители по привычке иногда звали Требенько, раздался звонок.
— Ну, что там у вас опять? — с плохо скрываемым раздражением процедил генерал, и в воздухе запахло увольнением.
— Это у военных, — отговорился начальник полиции, вытирая взмокший лоб. — У них своё расследование, свой суд, мы ни при чём.
— Вы всегда ни при чём! — выругался генерал, бросив трубку.
Сплетни разбежались по улицам города, как чумные
Было покушение или нет, никто сказать не мог, но командир части несколько дней не показывался на людях, а когда появился, все заметили, что он ходит с трудом, и каждый шаг даётся командиру с болью.
В городе шептались, пересказывая слова пьяного прапорщика, что какой-то офицер, опустошив бутылку, подкараулил командира и сбросил на него из окна тяжёлый ящик с банками тушёнки, но, кидая его, закричал «Умри, гад!», и командир успел увернуться, а ящик бухнулся ему на поясницу. Несколько дней командир пролежал на кровати, не в силах пошевелиться, оставляя докторам дивиться его богатырскому здоровью.
Мэр вызвал к себе начальника полиции и прокурора, которые, склонившись над рюмками, почёсывали упрямые затылки. После ареста Каримова звонки из центра прекратились, и неспокойный городишко оставили в покое, предоставляя самому себе. А теперь под ними вновь закачались стулья, и, разливая горькую настойку, они ломали головы, как замять скандал. А когда на пороге появился Саам, начальник полиции почувствовал, как его стул превратился в кол.
— Три головы хорошо, а четыре лучше, — ухмыльнулся бандит, разглядывая этикетку на бутылке.
Саам был спокойнее, чем жестокий Могила, он умел договариваться, торговаться и, если было нужно, ложиться на дно. Тем, кто молчал, он развязывал языки, словно галстуки, а тем, кто много говорил, вырывал их, и если Могила сжимал город в кулаке, то Саам держал его за пазухой.
— Жизнь — это театр! — высморкавшись на пол, присел он на краешек стола, и мужчины вздрогнули. — Одну роль может играть десяток актёров, а зрители, как дети, верят, что вода — это слёзы, а краска — кровь.
— Крови не надо! — испугался мэр.
— Мы положим в колоду краплёную карту и вытащим её, когда придёт момент, — зашёл Саам с другой стороны.
— При чём тут карты? — наморщился прокурор.
Саам, сплюнув, оседлал верхом стул.
— Короче, — сдался он, отбросив метафоры. — Слетевшего с катушек офицера заменим на подставного, и все дела.
Выслушав его предложение, остальные наотрез отказались.
— Человек — не слово, из песни не выкинешь! — опрокинул рюмку мэр. — И армия — это тебе не драмкружок.
— Всё должно быть законопослушно и богобоязненно! — замотал головой начальник полиции, пустив в ход любимую фразу Требенько.
— Законы нужны, чтобы их нарушать, — с напускным безразличием возразил Саам. — А суды — чтобы их покупать.
Услышав в его голосе скрытую угрозу, мужчины махнули рукой, решив, что хуже уже не будет.
— Делай, как знаешь, — сдался мэр. — Только нас не вмешивай.
И Саам с удивлением отметил, что у толстого мэра тень маленькая и юркая, как мышь.
— Впервые в жизни человеком себя почувствовал, — улыбнулся офицер, когда дверь в карцер распахнулась, словно райские врата. — Может, я и не жил?