Маленький человек
Шрифт:
Саам переглянулся со своим подручным, поджав губы:
— Я же говорил, чтобы свалку проверили!
— Проверяли, не нашли, — оправдывался помощник.
Лютый прикрыл рукой дёргавшуюся щёку, стесняясь появившегося нервного тика, от которого лицо скручивало в уродливых гримасах.
— А в городе появлялись?
Лютый покачал головой. Он сжимал в кулаке холодный камушек, который подобрал на могиле Севрюги, и, глядя на оседлавшего стул Саама, сидящего в последнем ряду, вспоминал её выступавшие скулы и лицо, похожее на череп.
«Смотрюсь в зеркало и спрашиваю сама себя: “Северина, Северина, где же ты сейчас?
Лютый крутил камень в руке и думал о том, куда исчез тот Савелий Лютый, что набросил проволоку на шею Антонову, слушая его предсмертные хрипы? Вернётся ли? Или он и сейчас внутри него и, глядя на сидящего в зале Саама, замышляет то, что другой Савелий Лютый никогда не решился бы сделать?
— Вы стреляли в Кротова? — повторил адвокат, вернув его в зал суда.
— В к-кого? — переспросил Лютый.
— В мэра, Кротова, — повторил он. — Это вы стреляли в него у бани?
— Я не умею с-стрелять, — пожал плечами Лютый, и в зале засмеялись.
А когда он спускался со свидетельского места, несколько журналистов, подбежав, протянули руки, а он продолжал сжимать камень, вытянув в ответ кулак, который недоумённо пожали репортёры.
В коридоре его уже караулил Пичугин, нервно теребивший воротник куртки, и Лютый хотел было вернуться в зал суда, но дверь уже была заперта.
— Мне просто нужно знать, — с жаром зашептал Пичугин ему на ухо, взяв за локоть. — Уже ничего не изменить, но мне нужно знать! Или я сойду с ума! Вы хотя бы подмигните мне.
— Извините, изви-ините, — Лютый осторожно освободил руку.
— Ну, только подмигните, я пойму. Ведь всё так запутанно, говорили одно, потом другое, я чувствую, что схожу с ума. Умоляю, если это вы — подмигните. Я никому не скажу! Мне только нужно знать!
Лютый отвернулся, чтобы следователь не принял нервно дёргавшееся веко за ответ.
— А меня выгнали с работы! — кричал Пичугин ему вслед. — Выгнали! Представляете? Чтобы не путался под ногами.
Савелий спешно сбежал по лестнице, но Пичугин, перегнувшись через перила, продолжал кричать:
— Вы только подмигните, подмигните, ну что вам стоит?!
Последний судный день проходил при закрытых дверях, история с убийствами порядком всем надоела, так что у здания суда собралась небольшая толпа зевак и репортёров, которые, скучая, обсуждали погоду, менявшуюся, как настроение у капризной красотки.
Помощница судьи рассказывала, что, слушая приговор, Каримов хохотал и тряс головой, как будто лишился рассудка. Протягивая руки сквозь прутья решётки, он кричал судье: «А ведь это ты валялась в сугробе! Я тебя сразу узнал! А ты, ты помнишь меня? Помнишь?» Но судья, не обращая внимания на его крики, дочитала приговор и, одёрнув юбку, вышла из зала. А Каримов продолжал смеяться, вспоминая, как не смог убить пьяную женщину, лежавшую в снегу.
«Если всё в жизни предопределено, — думал он, вернувшись в камеру, — и всё расписано до мелочей Всевышним, который ещё до нашего рождения знает, как мы умрём, то этот Всевышний — злой шутник,
— У тебя всё было, — покачал головой тюремщик, сунув лицо в дверное окошко. — Деньги, власть, квартира в Москве. Всё было. Чего тебе не хватало, скажи?
Каримов усмехнулся, проведя ладонью по щеке, словно проверяя, не забыл ли побриться:
— Я получил то, чего не купишь ни за какие деньги — свободу! — он обвёл камеру руками.
Тюремщик засмеялся:
— Свободу? В тюрьме? Ты её не получил, ты её потерял!
Каримов, зевнув, перевернулся на живот, уткнувшись лицом в подушку. Тюремщик, переминаясь с ноги на ногу, ждал, что он скажет, но решив, что не услышит ответа, хотел уже закрыть окошко, посмеиваясь над Каримовым. Но тот вдруг вскочил и, подойдя к двери, заглянул в решётчатое окно, так что охранник почувствовал на лице его лихорадочное дыхание.
— Свобода — это свобода от всего, и в первую очередь — от свободы! — Каримов расхохотался, ткнув пальцем тюремщику в щёку, и тот, отпрянув, захлопнул окно.
«Всё было: деньги, власть, — чего не хватало?» — удаляясь по коридору, продолжал он бубнить себе под нос.
Перед отправкой в лагерь Каримову пришло письмо от отца. Он ходил по камере, проводя ладонью по стенам, словно хотел запомнить каждый выступ и царапину на лупившейся краске, но конверт не открывал. Он разглядывал его на просвет, мял и нюхал, словно мог узнать то, что там написано, по запаху типографской краски и почтовых странствий, и думал, что человек — это письмо, неизвестно кем написанное и отправленное по случайному адресу. Повезёт, если кого-то, распечатав, прочитают, но большинство оседают в ржавеющих почтовых ящиках, набитых газетами и рекламными листовками, так и не узнав, кому были предназначены.
Каримов перебирал свою жизнь, пытаясь понять, почему его душа оказалась за решёткой прежде тела, и представлял себя узником полярного круга, который ошейником сжимался на его шее, не давая сбежать.
Громыхнув дверцей, тюремщик прильнул к решётке. Ему было жаль, что Каримова увозят, он любил слушать его рассказы о столичной жизни, о женщинах, пахнущих терпкими духами, дорогих курортах, финансовых афёрах. Каримов пересказывал судьбы, которые были как разменные монеты, и тюремщик наполнялся его историями, будто звенящая копилка. Но больше всего он любил, когда тот рассказывал об убийствах, пересказывая смерть Требенько и Могилы, которых тюремщик боялся и ненавидел даже мёртвыми.
— Надо было тебе хитрее работать, — учил он Каримова, — знаешь, сколько у нас убивают? Вот! — и он провёл ребром ладони по горлу. — И никто не попадается. Городишко маленький, все знают, кто кого — но доказать не могут.
Каримов ухмыльнулся, складывая вещи в сумку.
— А теперь в тюрьме всю жизнь проведёшь, — не отставал тюремщик. — До самой смерти!
— Тюрьма — это окружающий мир, — Каримов обвёл руками камеру. — Все мы заключены в обстоятельства, привычки, слабости, в свою родословную и биографию, в тело, наконец, которое диктует нам, как жить. А квартирка, в которой проходят годы? Её замки крепче запоров моей камеры, а стены — толще! — Каримов посмотрел в окно и, помолчав, добавить: — А разве этот город не карцер? Живёте здесь как за колючей проволокой, и вся страна для вас недостижима, как свобода для зеков, словно всех вас приговорили.