Маленький Лёша и большая перестройка
Шрифт:
Предисловие
Воспитание человека — удивительная вещь. Можно совсем не заниматься ребёнком, вести разгульный образ жизни, неделями не вылезать из запоев, всё делать неправильно, и тем не менее, у вас вырастет прекрасный сын с единственной вредной привычкой — склонностью к трудоголизму. Мало того, он будет ухаживать за своими беспутными родителями до самой их смерти. Был у меня знакомый паренёк: мать погибла в белой горячке, и отец тоже пил, совершенно не просыхал, а мальчик рос сам по себе, вольный, как лопушок на лугу. Чтобы прокормиться, в школьные годы шабашил у соседей: помогал строить дачи, рыл канавы, возводил заборы, — был на все руки мастер. Спиртное на дух не переносил. Когда вырос, увлёкся работой с подростками, собрал в посёлке команду скаутов, стал ходить с ребятами в многодневные походы, обучать их тому, что умеет сам — работать, выживать. Хороший, надёжный человек получился.
А можно закончить педагогический институт, научить тысячи
Наверное, каждый из вас, не выходя за пределы своего окружения, сможет привести примеры и того, и другого пути развития человека, и генами этот парадокс трудно объяснить, ибо кто из этих детей похож на своих родителей? Можно представить, что такие случаи — исключения, но как часто встречаются эти исключения в нашей жизни! Нет, всё-таки, педагогика, наука о воспитании человека — дама лукавая и самая сомнительная из всех наук. То, что сделает одного лучше, чище, добрее, другого преисполнит зависти, гордости, эгоизма.
И самое неприятное в процессе воспитания — это, конечно, пубертат, переходный возраст, гормональная буря, когда подросток неожиданно теряет все данные ему в детстве ориентиры, и никто не предскажет, вернётся ли он к ним когда-нибудь или найдёт в будущем иные вехи. А окажутся ли они правильными, не собьют ли с дороги, позволят ли остаться человеком — узнается нескоро. Бывают времена, когда родителям остаётся только верить, что семена добра, которые они пытались прорастить в своём ребёнке, он не растеряет, и с годами они пустят корни и дадут плоды. Ошибки, которые допускают так или иначе все, могут сгладиться временем и характером, а могут стать серьёзным препятствием для того, чтобы человек не потерял самого себя. Верующему родителю поможет молитва, вера, что Бог не допустит непоправимого. Неверующему останется только ждать и надеяться на лучшее.
Лёша вырос. Он совсем не похож на того мальчика, каким был когда-то. Точно не лучше. Я понимаю, как претенциозно и пафосно это звучит, но он по сути был идеальным ребёнком: добрым, щедрым, умным, отзывчивым, покладистым, спокойным, окружающие дружно восхищались им, а мы втайне гордились, но не поддерживали хор дифирамбов, боясь, что рано или поздно они подействуют на сознание сына разлагающе, и нам бывало очень неловко, когда родители начинали ругать своих детей — то, за что мы ставили в угол Лёшу, было несоизмеримо с проступками его сверстников. Стал ли он хуже? Да, очевидно, характер у него теперь совершенно другой, и он с завидным упорством повторяет все сделанные нами в молодости ошибки, как будто они запрограммированы в нём. Как будто обязательно надо перепробовать всё то, на чём родители когда-то набили весьма болезненные шишки. И, однако, с ним не случилось то, чего я боялась больше всего — он не стал бесчувственным негодяем, бездушным сухарём, помешанным на карьере, успехе, он никогда не пройдёт по чужим головам, не отпихнёт кого-то в сторону, чтобы пробиться самому вперёд, он умеет прощать чужие ошибки и способен по жизни довольствоваться малым. Он уже большой, но продолжает развиваться, и чем дальше, тем больше я вижу, что он растёт. Его развитие не остановилось, он пробует, ищет себя. И он наконец перерос то болезненное «я сам», которое знакомо всем родителям, но которого мы так и не дождались в его раннем детстве, а пробудилось оно в нём поздно, очень не вовремя и болезненно в тот самый, чреватый последствиями, пубертатный период. Я надеюсь, что Лёша будет по жизни хорошим человеком, и всё равно недостаточно доверяю ему — боюсь, что он может сбиться с пути, таков уж он, родительский удел.
Но — обо всём по порядку.
Быть родителем — непростое занятие. Особенно, если это в первый раз. И если нет бабушек-дедушек. И если живёшь втроём на одну пенсию. И невозможно достать детское питание, лекарства, мыло, стиральный порошок, потому что их нет в продаже. В стране — перестройка, а в коммуналке — соседка-рецидивистка. Весёлое и отчаянное время.
Ошибок мы с Иваном наделали целый вагон, хотя перед рождением сына проштудировали гору книжек, и в первую очередь, конечно же, знаменитого доктора Спока. Мы были подкованы теоретически, но ничего не умели на практике, даже заворачивать малыша в пелёнки. Этому были причины.
Мой муж Иван рос сиротой. 26 августа 1959 года — день, когда он родился, был не совсем обычным, его описал Леонид Пантелеев в «Нашей Маше». Под Ленинградом бушевала небывалая буря — старожилы такой не помнили: ветер рвал провода, валил столбы, с корнем вырывал вековые дубы. Вероятно, буйство природы за окном и послужило причиной тому, что в одном из роддомов медсестра забыла проверить у роженицы совместимость групп крови перед вливанием. Молодая женщина умерла, оставив помимо новорожденного мальчика, трёхлетнюю дочь. Отец собрал вещи, уехал в другой город и там завёл новую семью. А детьми занялась бабушка. Так получилось, что ей пришлось проводить времени с внуком совсем немного — новорожденный Ваня появился на свет с тяжёлым заболеванием — тетрада Фалло, это такой четырёхкратный порок сердца, если объяснить попроще. Сейчас, когда ребёнок появляется на свет и у него диагностируется этот недуг, ему сразу же делают радикальную операцию, а тогда этот порок ещё не умели оперировать, и к 14-летнему возрасту дети с тетрада Фалло умирали. Отличить от других их было несложно — они имели синий, цианозный цвет кожи, чёрные, словно опухшие губы, пальцы, похожие на барабанные палочки, они с трудом ходили и от любой, самой слабой нагрузки, сильно задыхались. Маленький Ваня стал завсегдатаем НИИ Кардиологии, где и провёл большую часть своего детства. Какое уж там было воспитание? Когда ему исполнилось четырнадцать, бабушка умерла, и старшей в семье стала семнадцатилетняя сестра Ивана, которая и подняла его на ноги. В отличие от других больных тетрада Фалло, кому не была сделана радикальная операция на сердце, Иван прожил почти в три раза больше отпущенных ему врачами лет — он дотянул до сорока. И если б не треклятый милиционер, сбивший его и Лёшу на пешеходном переходе через несколько лет, возможно, прожил бы гораздо дольше — организм его до той поры был словно чудесной силой сбалансирован и функционировал хоть и не как у здорового человека, но и не как у беспомощного инвалида. Больше всего на свете Иван любил книги, а работать мечтал с детьми. Поэтому он устроился в школьную библиотеку, где мы с ним в своё время и познакомились.
Моя семья тоже была не совсем простой. У меня была на редкость добрая и отзывчивая мама-учительница, вытащившая в своё время из тюрьмы одного человека, чисто по жалости. Человек этот, увы, стал моим отцом. Сколько хорошего было в маме, столько дурного оказалось в нём, так что едва ли моё воспитание тоже можно считать образцовым. Имея, быть может, и совершенно добрые намерения, отец сам по себе был столь жесток, что я жила в постоянном страхе.
Мне, как и Ивану, довелось поработать, правда, очень недолго с детьми — в разваливающемся, страшном, похожем на описанный Вигдоровой в её знаменитой трилогии, сиротском детдоме для умственно отсталых детей. Кажется, какая-никакая, а практика, но между общением со шкетами, которых ты старше всего на несколько лет, и уходом за младенцем — нет практически ничего общего, кроме того, что детей в любом возрасте нужно любить. Но ведь и любить надо уметь правильно. Было ли нам дано это? Я не знаю. Мы жили совсем не так, как другие люди, за пределами здравого смысла — ибо невозможно жить втроём на одну пенсию, а мы жили. И мы старались, чтобы у сына было настоящее детство, с его радостями, но часто не хватало здоровья, сил, денег на самое элементарное, но больше всего нам не хватало опыта. Что мы делали правильно, а что нет — можно теперь только предполагать, слишком сложными зачастую оказывались обстоятельства.
Само рождение Лёши было непростым. Вскоре после свадьбы Иван затемпературил и стал слабеть — наступил рецидив септического эндокардита, инфекционного заболевания, которое является неизменным спутником больных тетрада Фало — хворь, грозящая смертельным исходом, если не избавиться от вируса, а вирус этот изгнать трудно, только если использовать очень сильные антибиотики. В течение полугода Иван кочевал с одного отделения НИИ кардиологии на другое, пока одна из верующих знакомых не выцарапала его с больничной койки в антропшинскую церковь, где мы повенчались, и тут болезнь отступила как бы сама по себе. Мы считали это чудом.
Пока Иван болел, многие наши друзья и подруги, и не только зелёные юнцы вроде нас, а даже те, кому было за сорок, словно сговорившись выжить во что бы то ни стало назло горбачёвской перестройке, стали родителями. Мы больше всего на свете хотели иметь ребёнка и страшно им завидовали, но было сперва не до того, а потом оказалось, что мне почему-то не забеременеть. Мы ходили в гости к друзьям, которые совершенно позабыли типичные для них разговоры о высоких материях, религии, политике, литературе, искусстве, у всех подрастал молодняк, и основные темы, которые волновали друзей — это были пелёнки-распашонки, коляски, супердефицитные пластмассовые стульчики, рожки, соски. Почти ничего из этого не было в продаже, но передавалось из рук в руки по мере вырастания, но опасения, что ребёнок подрастёт, а не будет чего-то предельно необходимого, беспокоили всех.
— А я с твоим отцом на улице встретилась, и он сказал, что у тебя не может быть детей, — как-то раз заявила на кухне соседка-рецидивистка. С чего отец сделал подобное заявление, мне неизвестно, но помнилось, как много лет до этого, его сестра, моя тётка, прокляла всех детей своего брата, пожелав им никогда не иметь потомства. Всё это изрядно нервировало и немало нас беспокоило. Нам с Иваном порой казалось, что мы и вправду можем остаться без детей.
Пройдёт время, и мы поймём, что рождение Лёши случилось как нельзя вовремя. «Опоздав» на год-полтора, он оказался младше всех детей нашей большой компании. И именно нам с Иваном не приходилось заботиться о колясках, стульчиках и других необходимых вещах, которых не было в продаже — всё это передавали нам наши друзья, когда их дети чуток подрастали. Так, к моменту рождения Лёши, у нас было с полсотни одних только чепчиков, так что не только человеческому ребёнку их хватило бы с избытком, как мы тогда шутили, но даже новорожденному Змею Горынычу с 33-мя головами. Ну, и опыт друзей, конечно, нам тоже пригодился, сами мы не умели ничего.