Малевич
Шрифт:
С 1906 года он больше не ездит в Курск на лето, чтоб подзаработать. Изредка получает заказы вроде изготовления эскиза для флакона духов фирмы «Брокар» (ледяная скала из стекла, на ней — медведь), но вообще-то денег нет. Приятель Малевича Иван Клюн (Клюнков) приводит такой эпизод: как-то раз Малевич от голода потерял сознание и провёл несколько дней в Яузской больнице. Надо сказать, что Малевич, к сожалению, прожил жизнь бедного художника, как было «принято» в XIX веке. После него художники его масштаба, как правило, успевали добиться прижизненной славы. Пикассо, Шагал, Матисс — так или иначе не пропали. Малевич как человек в итоге именно пропал; он не заработал за всю жизнь и того, что сейчас дают за один его рисунок. Но вот что странно. Когда читаешь такие вот жалостные истории о Ван Гоге, создаётся настроение трагически-романтическое. Когда о Малевиче — ничуть: ему сочувствуешь, но за него не беспокоишься. Такой он сам задал тон в разговорах о себе. «База треснула», «как кур во щи» — нет места для вздохов! Малевич прекрасно понимал, на что идёт, делал сознательный выбор. «Харчевое» дело, как он выражался
В то время рядом с ним Иван Клюн; они вместе учились у Фёдора Ивановича Рерберга, потом — сходясь, расходясь — так или иначе дружили всю жизнь. Отношения иногда на время становились конфликтными, но никогда не рвались совсем. Малевич очень хорошо умел дружить, и с Клюном у него были именно такие особенные отношения, о которых тот упоминает, что был для Малевича единственным другом. Пожалуй, всё-таки не единственным, но в своём роде уникальным; Клюн был друг не в смысле родственной души или чрезвычайной близости, а в смысле отражения, случайного совпадения и характерного различия. Клюн был тот же Малевич, только не Малевич. Тоже жил в детстве на Украине, тоже из большой семьи сахаровара, сам девятнадцати лет работал на сахароваренном заводе. Учился рисованию сначала в Варшаве, потом в Москве. Сталкивался с похожими проблемами — как совместить семью и заработок — но решил их иначе. Малевич советовал Клюну оставить троих детей и жену и посвятить искусству весь день. Клюн, однако, пытался сочетать искусство со службой. Когда живопись Клюна по логике её развития и роста стала вызывать ажиотаж в публике, он взял себе псевдоним, чтобы на службе не узнали, что их подчинённый участвует на досуге в скандальных выставках. Так Клюнков стал Клюнов, потом Клюн. Он был глубоко и традиционно религиозным человеком; хочется написать — «в отличие от Малевича», но мы с тем же успехом можем написать — «как и Малевич», и то и другое будет верно. Клюн утверждает, что он сильно повлиял на Казимира. Так оно и было. Ведь Клюн был старше Малевича на пять лет, он стал его проводником в Москве, знал все выставки, был ему старшим другом, помогал заработать и ссужал деньгами, Малевич даже какое-то время жил у него в доме с семьёй — и ничего не платил за квартиру. (Ситуация повторилась в 1933 году, когда Малевич, приезжая в Москву, перехватывал у Клюна денежку, чтоб не загнуться с голоду.) Потом, после «Квадрата», роли незаметно меняются: старшим другом становится Малевич, он больше совершил, и теперь уже Клюн идёт за ним и в 1919 году на посмертной выставке Ольги Розановой вешает по просьбе Малевича над входом «Чёрный квадрат».
Клюн и Малевич не были «душа в душу». Клюн относился к Малевичу с большой любовью, живым интересом, но понимать его не понимал, просто был не в состоянии понять — чего-то ему для этого не хватило. Поэтому его воспоминания, хоть и очень доброжелательные, кажутся наивными. В них есть анекдоты, которые Малевич выдумал о своей жизни, причём некоторые, кажется, для одного Клюна. Есть характеристики Казимира, очень тёплые, но неточные. Клюн иногда не осознавал причины, мотивы поступков друга. Но это нельзя считать недостатком. Просто к словам Клюна о Малевиче надо относиться критично, и не все события, изложенные простодушным Клюном, в самом деле имели место.
Лишнее доказательство близости Клюна и Малевича — их «взаимные автопортреты», если можно так выразиться. В «Эскизах фресковой живописи» (самое начало пути Малевича) есть картина, где на переднем плане, на фоне небесных праведников, крупно маячит некая фигура с бантом, на котором написано «К. Малев». На самом деле это никакой не Малевич, а самый настоящий Клюн со своей бородой и спокойным лицом. Для Малевича лицо друга стало чем-то вроде образца, когда он хотел нарисовать не портрет, в котором есть характерная индивидуальность (для этой задачи больше подходил он сам), а лицо вообще, лик. Таков «Портрет Ивана Васильевича Клюнкова» (1912), который был выставлен Малевичем в 1927 году в Берлине под названием «Православный». Таков и кубофутуристический «Усовершенствованный портрет строителя (Портрет И. В. Клюна)» (1913). Сам себя Клюн тоже однажды «распикасил» кубофутуристически: изобразил в виде пилы и срубов. Малевич рисовал Клюна и после супрематизма, в период реализма. В свою очередь, Клюн написал портрет друга за два часа до кончины и на смертном одре — то есть именно тогда, когда всё малевичевское из Малевича ушло и тоже остался лик.
Можно сказать и так: они были близки, но не знали друг друга; им было интересно и знакомо друг в друге не характерное, не человеческое — а то, что поверх. Остальное было не важно.
Но вернёмся ко второй половине 1900-х годов. У Казимира и Казимиры к этому времени уже двое детей: вдобавок к сыну Толе в 1905 году родилась дочь Галина. Взять жену и детей художник не мог себе позволить, не хватало денег, и негде было жить вместе. Мать Малевича Людвига Александровна давно печалилась по поводу такого брака на расстоянии, но при этом понимала, что вытащить Казимира из Москвы обратно в Курск не удастся. В 1906 году она решила переехать в Москву сама, с дочерьми, невесткой и внуками. По объявлению в газете нашла место заведующей столовой, которую затем взяла в аренду. Вместе с дочерьми Севериной, Викторией и Марией она хозяйствует в столовой, готовит закуски и обеды. Людвига Александровна сняла квартиру, обставила её мебелью. Однако Казимир переезжать к ним не спешил, а жил ещё некоторое время в доме-коммуне. В 1908 году столовую обокрали повар и швейцар во время рождественских праздников, и дела Людвиги Александровны — в который раз — пошатнулись. А Казимир по-прежнему не брал на себя обязанностей кормильца семьи. Наоборот, как передаёт Нинель Быкова со слов своей матери,
Семейная жизнь никогда не была на первом месте у Малевича. Постоянное желание создать семью, любовь к своим и чужим детям сочетались у художника с невозможностью вести правильный образ жизни главы семьи, содержать их регулярными заработками. В этом противоречии Малевич неизменно выбирал верность искусству. Чрезвычайно характерен и о многом говорит рассказ о похоронах, выдуманный Малевичем специально для Клюна. Якобы идёт он как-то по Москве, а тут — похороны, несут в гробу маленькую девочку, за гробом мать и двое старших детей. И тут Малевич понимает: да это же его жена, его дети, это хоронят его младшую дочь! И сам художник в стороне, у стены, как тень, бедный, голодный. «Эх, почему я не передвижник? Тема, тема-то какая для картины!» — восклицал Малевич в пересказе Клюна. Никакой третьей дочери от первого брака у Малевича не было… Всю историю можно охарактеризовать как крепчайший глум, превосходящий розыгрыши футуристов и обэриутов. Причём смысл истории не в том, что Малевич циник, а именно в самой его готовности выдумать эту трагедию, причём именно для наивного Клюна, который всерьёз в неё поверил. Если весь авангард — немножко цирк, то эта шутка Малевича — трюк высшей категории. (Старший сын его, Толя, действительно умер на Украине от сыпняка, позже, в 1915 году, в том самом, в котором написан был «Чёрный квадрат». Болела и дочь Галя, но выжила.)
Вот ещё одна история, то ли бывшая, то ли не бывшая. Как-то весной и летом, чтоб подкормиться, Малевич жил в имении у помещика Романова (Клюн называет его Родионовым), в Курской губернии. Романов был земским начальником и, судя по всему, большим самодуром. Малевич давал его сыну уроки рисования. Неподалёку жила некая молодая вдова, и на Пасху Романовы послали ей поздравления. Малевич прибавил от себя яйцо, на котором сделал рисунок: на земле сидит курица, вокруг неё бодро и решительно бегает петух. Кончилось дело тем, что вдова послала за Малевичем и увезла гостить к себе.
Вернувшись в Москву осенью 1905 года, Малевич обнаружил, что в стране бушует революция. Малевич к этому времени держался решительных, революционных взглядов, читал Горького и считал себя социалистом. В Курске его братья Мечислав и Антон состояли под надзором полиции. Именно в эти времена Малевич познакомился с Кириллом Шутко, тогда — профессиональным революционером, пропагандистом, членом РСДРП с 1905 года, любившим притом искусство и театр. После революции Шутко станет дипломатом, чиновником; его дружба с Малевичем не прекратится никогда, Шутко будет защищать художника от нападок в формализме, станет одним из его покровителей в верхах. А началась их дружба именно в 1905-м, когда Малевич в свободное от рисования время неожиданно решил принять участие в боях за Красную Пресню.
Доверимся Казимирову авантюрному рассказу, тем более что главное в нём — даже не факты, а сам тон повествования:
«Я достал бульдог и пули. Была настоящая война. Я присоединился к группе, у которой карманы были полны пуль и разной системы револьверов. К этой группе присоединились ещё охотники. Мы шли к Красным воротам, там был бой. Нас повернули к Сухаревой башне. Мы должны были обеспечить Сухаревский пункт, перегородив Садовую у 2-й Мещанской. Нас (несколько человек) поставили у Сретенской улицы для наблюдения. Затрещали заборы, стали нагромождать баррикаду. Дело было к вечеру. Мы заметили, что по Сретенке двигались солдаты. Мы отошли в проходы Сухаревой башни. Солдаты быстро приближались, подходя к площади. Послышалась команда и солдаты взяли на изготовку. Мы дали знать на баррикаду. Момент, и у нас тихая команда. Дали залп. Солдаты хоть и были наготове, но не ожидали такого нахальства. Мы стреляли раз за разом. Я быстро кончил свои пять пуль, которыми заряжен был револьвер. Заряжать уже не пришлось: солдаты, обнаружив нас, стали палить в проход. Несмотря на их пальбу, пули никого из нашего поста не тронули, только штукатурка сыпалась». За ними бросились в погоню, и Малевич случайно забежал на лестницу, где жил его знакомый. Тот заставил его спрятать револьвер, усадил, стали курить и пить водку: «Выпили, хорошо пошло до пяток, — был голоден, а в таких случаях всегда идёт до пяток. Он запел: „Во поле берёза стояла, калина-малина“. Я басую.
— Сильней пой!
Стук в дверь. Громко с места „войдите“! (Дверь он, оказывается, оставил умышленно незапертой.) Входит унтер, в руках револьвер. Два солдата.
— Есть беглые?
— Какие беглые? Не угодно ли беглую рюмочку. Я сегодня именинник и с приятелем того…
Унтер сразу переменил гнев на милость, выпил, ещё подставил, пришлось налить другую».
Так друзья веселились всю ночь. «Утром, пристроившись к хозяйке, которая шла в лавку, взял у неё корзинку. Мы вышли со двора как ни в чём не бывало».
Так был ли Малевич в Москве «бедным художником»? Пожалуй, что и не был: богатство его в ту пору заключалось не в деньгах, а в окружающем воздухе, который в революционной и послереволюционной Москве тех лет можно было ложкой есть. Не было денег, но были друзья, творчество, решительный характер и исключительно питательная среда. А главное — он учился рисовать, а как — об этом в следующей главе.