Малоизвестный Довлатов. Сборник
Шрифт:
«Дорогая Лиля! Простите за молчание. Молчал я в силу кутерьмы, разъездов и потрясений. Приеду — расскажу. Когда приеду — все еще не ясно. Поездка эта — звено в цепочке дел. Ваше приглашение ценю. Ольман (солнце!) тоже звал когда-то. Выберу — где этичней и лучше. Спасибо.
Беккет — серьезный человек. Знаете ли, что он начинал как секретарь Джойса? Джойса прочли в ИЛ? У Беккета замечательная внешность. Похож на люмпена, худой, с белыми глазами. Лицо порочного волка.
Приставкина читать не буду. Я их не читаю уже лет двенадцать. Не думаю, что за это время они превратились в Шекспиров. Выразить мое отношение к этому делу трудно и небезопасно. И я сочинил конспиративную притчу. Для Вас. Ответ на все доводы читателей Приставкина.
Жил-был художник Долмацио. Раздражительный и хмурый. Вечно недовольный. Царь вызвал его на прием и сказал:
— Нарисуй мне что-нибудь.
— Что именно?
—
— То есть как?
— Все, что хочешь. Реку, солнце, дом, цветы, корову… все, что угодно. Кроме голубой инфузории.
— Ладно, — сказал Долмацио. И удалился в свою мастерскую. Целый год пропадал. За ним послали.
— Готова картина?
— Нет.
— Но почему? — воскликнул царь.
— Я все думаю о голубой инфузории, — ответил художник, — только о ней, о ней, о ней, о ней… Без инфузории картина мира — лжива. Все разваливается. Я плюю на такое искусство. (Дальше идет нецензурная брань).
Надеюсь, милая Лиля, Вы издадите первую стоящую книгу стихов в Таллине. В нашем огромном Таллине. Искренне желаю Вам этого».
«Не обижайтесь! Сумбур в переписке вызван моим хаотическим бытом. А хаос — объективными причинами. Увидимся — все расскажу. Все, что Вы говорите о Джойсе, мне понятно. И верно, как минимум, в стилистическом аспекте. Тут же и Хлебников вспоминается. И даже Платонов, растворившийся в Марамзине и его клике. Но Хемингуэй плоский. Фолкнер объемный, но без рентгена. А у этого — душераздирающие нравственные альтернативы. Иезуит, национальное самоопределение, хуе-мое…
Жизнь чрезвычайно обострилась, и скоро все решится.
Наш паровоз, вперед лети, В означенную даль. Другого нет у нас пути, Чего немного жаль.Всех целую и люблю».
«Все идет нормально. Много хорошего, много плохого. Пропорции соблюдаются. Сочинил документальную книжку о журналистах. Много знакомых Вам имен. Не принимайте интервалы общения за спад интереса, дружбы и благодарности к Вам.
Передавайте привет <…>. Пишет и хорошо. Хуже, если б воровал».
Таллинн — это и была первая, настоящая эмиграция. Постоянный привкус фальши и множество мелких удобств, от которых невозможно отказаться. Невыбранные люди, но не как случается в коммуналках или купе поездов, а со взглядом, застегнутым на все пуговицы, с недоразвитым жестом. Топографическое отчаяние. Добровольная несоразмерность. И самое главное — нужно понравиться.
Сергей служил в отделе информации «Советской Эстонии», где контрольные шедевры выглядели примерно так: «Удивительный подарок сделали строители IV СМУ жителям II микрорайона: на 3 месяца раньше срока открылся новый магазин АВС-5». По желанию добавлялось: «Есть особая магия цифр». Называлась же заметка непременно: «И мастерство и вдохновение». Если автор возражал, мол, такой заголовок был уже в предыдущем номере, его мягко шлепали по руке: «Ничего страшного, это Пушкин, это не стареет».
Через коридор лежал отдел культуры, на который Сергей посматривал, но куда его пока не пускали. Контрольные шедевры здесь были сложнее и богаче, что-нибудь вроде: «Мы сидим на даче писателя, такой же добротной и поместительной, как и сам хозяин…»
И вдруг предложили написать положительную рецензию на спектакль Русского драмтеатра «По ком звонит колокол?».
Мария говорила по-испански, Роберт Джордан в минуты задумчивости переходил на английский, а Пилар на собрании хватала молодых за грудки с криком: «Плыла земля? Отвечайте, плыла?!» В конце все сгорали в символическом огне, похожем на пионерский костер, и выходили оттуда обновленной скульптурной группой из рабочего и колхозницы.
Сергей написал о Хемингуэе. Написал с той прощальной перронной нежностью, когда любезное лицо уже осталось за ворохом чужих платков и шапок, и кажется, ничего не хочется больше, как только вернуться назад, хотя и ясно, все кончено, и притом навсегда.
Середина семидесятых. Разлюбленный Хемингуэй.
Рецензия вызвала шок и восторг. Сергею позволили быть талантливым, и он принял разрешение с признательностью, словно получал выигрыш по лотерейному билету. Благодарил и кассиршу, и контролера, и улыбался зевакам, стараясь и их чем-нибудь одарить и обрадовать. Что из этого вышло — известно.
Последние письма:
«Милая Лиля! Пишу Вам редко и лапидарно. Дело в том, что моими письмами интересуются разные люди. Ощущение — как будто читают из-за плеча. Тут не до откровенности. Тем не менее: а. Я жив. б. Сочиняю в. Обильно и невкусно ем. г. Широко известен среди неизвестных писателей. д. Много пью (исключительно за чужой счет). е. Познакомился с теледикторшей, которая уверена, что есть самостоятельный американский язык. Похож на венгерский, ж. Читаю поразительные книги… и т. д.
Сообщил ли я Вам мой новый псевдоним:
Моя жена с дочкой Катей уезжают. Это уже вторая из моих жен покидает страну чудес. Видно, я таков, что они бегут-бегут прочь и остановиться не могут…
Поверьте, Лиля, вы еще будете мной гордиться. Все к этому идет».
«Ваше письмо благополучно дошло. Надеюсь, будут доходить и последующие. Хотя почта работает скверно. Иностранная
То, что выгнали с работы — замечательно. Какой из меня на старости лет — рабочий?! Завязываю с этим делом. У меня проблемы заработка нет. Есть проблема алкоголизма. Мои долги — следствие пьянства. Без шнапса я трачу на себя двадцать пять рублей в месяц. Не больше. Есть какие-то халтуры. Какие-то бандероли… Есть четыреста друзей и приятелей…
Обстоятельства развиваются так стремительно, что думать о заработках, калориях, полуботинках — безумие.
У Лены и Кати все хорошо. Они в Риме. Купаются в море. На днях едут в Бельгию. Оттуда в Париж. Мы четыре раза говорили по телефону. Узнал много любопытного…
Очень хочется в Таллин. Постоянно что-то мешает. Подготовил для Вас несколько замечательных историй.
С книжкой поздравляю. То, что Вас издали — большая радость для меня…
Я поэзией не занимаюсь и люблю целиком только двух поэтов — Бродского и Мандельштама. Еще мне нравятся несколько стихотворений Вийона, Пушкина + «Медный всадник», отдельные строфы Ахматовой, Языкова («Не вы ль услада наших дней…»), Тютчева («Эти бедные селенья…»), Пастернака («Когда случалось петь Дездемоне…»), Вяч. Иванова («Когда ж противники увидят…»). И кажется, все. Все мои любимые стихи я готов воспроизвести за один час…
Книжку пришлите обязательно!
В Ленинград не собираетесь? Тут рядом поселился <…>. Он называет бормотуху коньяком, а коньяк — отравой. Достигая, таким образом, полного блаженства. Истинно литературное отношение к жизни. То есть слово как бы важнее предмета…
Лиля! Я хоть и большой шутник, но душа у меня сугубо патетическая. Любой дружелюбный жест волнует меня чрезвычайно. Этим я, как правило, и ограничиваюсь.
Спасибо за все. За добрые слова и приглашение. Все помню…
И если жизнь — выявление опытом путей добра и зла, то я к чему-то пришел. Думаю, не к разбитому корыту. Хотя толстею, седею, зубы начисто вываливаются — голубые, розовые, беж…
Наши письма в общем-то лишены содержания. Они — лишь сигнал приязни. Попытка сохранить температуру отношений до будущей встречи».
«Милая Лиля! Спасибо за книжку. Автографом хвастаю.
Моя же книжка вышла черт знает где. Жена и дочь уехали черт знает куда.
Я не пью. Немедленно напишите ответ. А то у меня случится запой.
«Гетсби» — один из самых любимых моих романов. Я бы их так расположил: «Деревушка» Фолкнера, «Преступление и наказание» (угадайте, кто автор), «Портрет» Джойса, «Гетсби», «Путешествие на край ночи» Седина, «Арап Петра Великого», «Гулливер», «Бовари»… а дальше уже идет всякая просто гениальная литература. Пропустил «Милого друга», «Мастера и Маргариту» и «Воскресение». И «Постороннего» Камю.
Я ношусь по инстанциям, оформляю документы. В Таллин приеду обязательно. А Таллин без Вас — это Лайде, а не Таллин. Значит, встретимся.
Вот еще что забыл сказать. Загадка, тайна «Гетсби» в достижении большого эффекта исключительно малыми, невидимыми средствами. Такой стилистикой владеет любой наш коллега по «Советской Эстонии». У коллег стилистика даже обильнее и прекраснее.
Посылаю Вам единственную цитату, которую выписал за всю мою жизнь. Лилька, задумайся! И «приходи в ужас»:
«…Всю жизнь мечтал он об оригинальности сглаженной и приглушенной, внешне неузнаваемой и скрытой под покровом общеупотребительной и привычной формы, всю жизнь стремился к выработке того сдержанного, непритязательного слога, при котором читатель и слушатель овладевают содержанием, сами не замечая, каким способом они его усваивают. Всю жизнь он заботился о незаметном стиле, не привлекающем ничьего внимания, и приходил в ужас от того, как он далек от этого идеала…» (Пастернак)».
30.05.1978:
«Милая Лиля! Есть оттенок чеховской драматургии в нашей переписке. Происходит что-то важное, а мы обмениваемся репликами, как два участника ЛИТО.
Теперь, бля, о Лермонтове. Во-первых, исказили хрестоматийную цитату. Надо: «Есть речи — (Вы пропустили тире) значенье темно иль ничтожно, но им (а не ей, как у Вас) без волненья…» и т. д. Но это мелочная снобистская придирка. Дальше. Подобные «речи» в стихотворении Лермонтова — образ, фигура. Даже некий синдром. Сам же он изъяснялся довольно внятно. Нет? Если обнаружите у Лермонтова строчку ничтожного значения, я буду абсолютно раздавлен. А если уж долю безвкусицы («необходимую») (Е.С.), то я откажусь от намерения эмигрировать и остаток дней (дней восемь) посвящу апологетизации безвкусицы. Надену малиновые эластиковые дамские брюки, вышью на жопе Христа, вытатуирую на лбу слово «Евтушенко» и сфотографируюсь группой у памятника «Русалка».
Лиличка. Целую Вас.
Хотелось бы кончить могуче, эпохально, роково. Как-то обобщить жизнь. Лиля! Все — прах, тлен и суета, как выразился один таможенник, просматривая антикварные книги моего отбывающего друга — библиофила…»
Недавно мой друг, уезжая в Америку, на проводах-поминках оговорился спьяну: «Все мы умрем своей жизнью!»
Сергей Довлатов сказал мне как-то: «Я только очень боюсь за вас: а вдруг вы проживете всю жизнь в этом городе, в этой газете…»
Только кажется, что получится целый венок сонетов. Жизнь довольно быстро запахивается в перекрестную рифму. Хотя еще некоторое время жмется и передергивается, как в любимом рассказе Довлатова «Бобок».
Таллинн
1992