Малой кровью
Шрифт:
Ей снилась безумная гонка по какому-то захламлённому дому, потом лыжи, снег и солнце, а потом пришёл Пол.
Глава четвёртая
Вита и Кеша лежали на широком диване голова к голове, но под углом друг к другу, чтобы было удобно держаться за руки – или наоборот, отпустить друг друга и лечь совершенно свободно. И расслабиться. И закрыть глаза.
Через некоторое время всё вокруг становилось синим и прозрачным. Это и было «внутрри». Их собственное Виты с Кешей «внутрри». Синий цвет мог меняться – иногда это имело свой смысл, иногда о чём-то говорило, иногда просто контрастно
Это не было телепатией кокона Свободных (который, надо сказать, на поверхности планеты изрядно глючил). Это не было работой внедрённого кем-то когда-то наночипа, которому недавно придумали наконец своё название, и который был виновником известной землянам телепатии. Это не было эмпатией эрхшшаа, хотя и базировалось на ней. Кеша и Вита строили новый язык. Не в смысле «эсперанто», а в смысле нового способа общения. Или старого, но потерянного. Потому что первичный, до «раскрытия», язык маленьких эрхшшаа развивается естественным образом, а потом у них появляется (вернее, внедряется) формальная звуковая речь, основы которой вбиты прямо в наследственную память. После «раскрытия» молодые котята доучивали язык (так сказать, расширенную версию) уже обычным способом: с родителями и учителями, в общении с другими эрхшшаа разных возрастов. Полгода в поясе астероидов позволили Кеше наверстать этот пробел в образовании. Но именно тогда и выяснилось, что раннее, спровоцированное стрессом «раскрытие» и массированное воздействие людей привели к тому, что атавистическая сигнальная система не отключилась, как ей это положено, а желает развиваться дальше.
…Первыми всегда приходили картинки, которые, наподобие снежного кома, обрастали чем-то – ощущениями? Вита называла их (вслух, потом) «словами». А ещё – «характеристиками», «свойствами» или «понятиями». Кеша никак не называл. Потому что они были всегда, раньше слов, и это слова нуждались в объяснениях, а не наоборот.
«Вита» было словом, обозначающим Виту. «Кеша» – Кешу. Но вот слово человеческого языка «мама», которое в человеческом языке отчасти обозначало и Виту тоже, внутрри было только похоже на Виту, немножко, ближе к «сейчас», потому что существовало «раньше», когда «мама» была везде, всегда, тепло, кормить, безопасно, уютно, ласково, вокруг, почти вокруг, рядом, близко, прятаться… а ещё рядом был Второй. Кеша помнил это «раньше», плохо, но помнил. А для слова «Вита» нужен был уже не такой ряд – или оболочка: ласково, рядом, недалеко, уютно, говорить, безопасно, защищать, узнавать, кормить, играть, говорить-говорить-говорить, прибежать, прыгнуть, Адам, мы. Это главные.
А для слова «Кеша» слов-оболочек очень долго вообще не находилось. Ну, если напрячься, получится пушистый прыгучий шарик, который заполняет «внутрри» целиком. И, пожалуй, только Вита (из людей, конечно) могла различить под пушистостью грубый шрам, с которым Кешка настолько свыкся, что уже и забыл. Шрам на том месте, где должен был быть Второй.
И сравнительно недавно – с месяц назад? – появилось слово «музыка».
В культуре эрхшшаа музыка отсутствовала начисто. Почему – вопрос отдельный. Возможно, роковую роль сыграло устройство голосовых связок, повышенная острота слуха – или, наоборот, сверхчувственное восприятие; возможно, странным образом аукнулась генная модификация – но дальше мурчания и боевых кличей коты так и не ушли.
Музыка обрушилась на Кешу отнюдь не молнией или ударом финского ножа, но последствия оказались сопоставимы. После концерта, где он впервые услышал настоящую музыку – и певицу, которую он упорно звал «Р-р-р-рена» вместо «Елена Антоновна», – котёнок выпал из реальности больше чем на неделю. Он хотел только одного – слушать и петь, слушать и петь, и чтобы у него получалось точно так же. Однако переупрямить биологию не удалось. Эрхшшаа действительно не приспособлены были к вокалу.
И котёнок начал присматривать себе подходящий музыкальный инструмент. Такой, чтобы от его голоса шерсть вставала дыбом, а в голове кружились радуги, водопады и неведомые планеты. Ну или хотя бы такой, чтобы ясно говорил всем: «Встань! Делай, как я! Ни от чего не завись!»
Это так красиво…
Последнее время он всё чаще стал разговаривать со своим отражением в зеркале, хотя и знал, что это плохой диагностический признак. Но, во-первых, во всём остальном он прекрасно контролировал себя, а во-вторых, было просто невозможно, побрив начавшие обвисать щеки, не сказать: «Ну, Иван Алексеевич, старый ты раздолбон, какого же хрена ты в эти дела полез?» Он и сам не знал, в какие именно дела, но ведь что-то с ним происходило?.. И тот Селиванов, который за стеклом и амальгамой, подробно и матерно объяснял, какого хрена.
Тот, за зеркалом, вообще изъяснялся чрезвычайно подробно и матерно.
Иногда Селиванов думал: а может быть, пойти и сдаться? Препараты сейчас щадящие, да и оформить диагноз можно будет как-нибудь обтекаемо: «невроз нереализованных ожиданий», скажем, или «синдром имени Родиона Романовича Раскольникова»… или вообще какой-нибудь шифр, которого не знает никто…
Но дальше раздумий дело так и не двинулось. Каждый раз ему удавалось убедить себя, что собственных его профессиональных знаний достаточно, что это просто усталость, реакция на неудачи, на очевидную бессмысленность бытия…
И он просто напивался. Пил по старой привычке что-нибудь дорогое: если портвейн, то массандровский марочный или португальский; если коньяк, то «Багратион» или «Хенесси».
Поскольку напивался он по утрам, а засыпал после полудня, похмелье наступало вечерами.
Это было самое кошмарное: душные похмельные вечера.
…Когда всё началось, спрашивал он себя, когда понеслось-повалилось под откос – быстрее и быстрее? В апреле, когда Аллушка вдруг стала дуться, как мышь на крупу, потом неожиданно исчезла совсем, а через неделю оказалось, что она на Острове, у Свободных – и теперь сама Свободная? Зимой, когда пинком под копчик его попросили из Комитета? Или прошлым летом, когда эта белобрысая тварь из Коминваза – а он ни секунды не сомневался, что это её рук дело – украла из рефрижератора мёртвого инопланетного котёнка, с изучением которого у него были связаны такие планы!..
Или чуть раньше. Когда летели из Владивостока. Когда она вдруг полезла по салону к котятам… Чёрт. Надо было приказать надеть на неё наручники. Настоять, чтобы её вышибли со службы. Растоптать гадину.
Такая возможность у него была. Была.
И эту возможность он упустил…
Селиванов тяжело поднялся с дивана и поплёлся в ванную. На месте зеркала был серый квадрат. Малевич – полное фуфло. Супрематист клёпанный. Не красный квадрат должен быть, и уж тем более не чёрный, а именно серый. Как символ абстрактного Всего. Или совсем уж абстрактного Ничто.
Он жадно пил воду, потом умывался, потом снова пил. Поперёк желудка застряла здоровенная занозистая щепа.
Убью, подумал он. Ещё не решив, кого.
Не вытирая лица, прошёл на кухню. На подоконнике стояла недопитая ещё с позавчерашнего утра трёхгранная бутылка виски «Грантис». Селиванов не слишком любил виски – вернее, несколько раз пытался полюбить, покупал тот или иной сорт, выпивал, но удовольствия не получал никакого. Пойло и пойло…
Впрочем, сейчас нужно было что-то именно такое: безличное и бесхарактерное спиртное. Выпил и забыл.