Мальвиль
Шрифт:
– Ну, это ты зря – в твоем муниципальном совете золотые люди.
– Золотые? И эта баба тоже золотая?
– Жюдит Медар?
– Она самая. Ну и язычок у нее! Кстати, что она такое? – спросил он с подозрением. – Уж не из ОСП [5] ли?
– Ничего общего! Из левых христиан.
Его лицо прояснилось.
– Это куда лучше. С этой частью католиков я всегда мог столковаться. Идеалисты они, – добавил он не без презрения.
Будто сам он не идеалист! Так или иначе, он совершенно успокоился. Марселя,
5
Объединенная социалистическая партия преимущественно левацкого толка.
– Согласен, – наконец заявил он.
Ну, раз он согласился, настал мой черед ставить условия.
– Послушай, я все же хочу, чтобы муниципальные советы Ла-Рока и Мальвиля четко договорились вот о чем: десять вильменовских винтовок и, по всей видимости, две курсежакские коровы будут не просто отданы Ла-Року, а переданы в твое личное распоряжение на все время, что ты будешь исполнять в ЛаРоке обязанности мэра.
Он окинул меня критическим взором.
– Стало быть, ты намерен забрать их обратно, если ларокезцы выставят меня за дверь?
– Именно.
– Это, пожалуй, будет нелегко.
– Ну что ж, в таком случае, винтовки и коровы войдут составной частью в общий договор.
– Выходит, это торг? – спросил он, и в тоне его прозвучал укор, правда, еле заметный.
Я все время ощущал с его стороны холодок. И даже некоторую отчужденность. Меня это огорчало. Мне было тяжело расставаться с Мейсонье вот так вот холодно, ведь именно задушевностью были проникнуты наши с ним отношения в Мальвиле.
– Ну что ж, – с наигранной веселостью заявил я, – вот ты и мэр Ла-Рока. Ну как, счастлив?
Мысль задать ему этот вопрос никак нельзя было назвать счастливой, я это почувствовал сразу.
– Нет, – сухо отрезал он. – Надеюсь, я буду хорошим мэром, но счастье тут ни при чем.
Бестактность – наклонная плоскость. Я продолжал катиться по ней.
– Даже поселившись у Мари Лануай?
– Даже, – ответил он без улыбки и ушел.
Я остался один, на душе тяжким грузом лежала его отповедь. Меня отнюдь не утешало, что я ее вполне заслужил. По счастью, у меня не было времени сосредоточиваться на моих настроениях. Дотронувшись до моего локтя, Фабрелатр вежливо, и даже на грани раболепства, просит разрешения поговорить со мной. Не могу сказать, что мне по сердцу эта бесцветная жердь, эти усики, похожие на зубную щетку, и глаза, мигающие за стеклами очков в железной оправе. Вдобавок у него еще дурно пахнет изо рта.
– Мсье Конт, – произнес он тусклым голосом. – Тут кое-кто поговаривает, что меня надо судить и повесить. Разве, по-вашему, это справедливо?
Я отстранился от него как можно дальше, не только для того, чтобы указать ему его место. И ответил холодно:
– По-моему, мсье Фабрелатр, было бы несправедливо повесить вас до суда.
Губы его задрожали, глаза забегали. Мне даже стало жаль эту размазню. «А все же»,
– Кто же эти люди? – спросил я.
– Какие люди, мсье Конт? – отозвался он еле внятно.
– Которые хотят устроить над вами суд.
Он назвал мне два-три имени и, конечно, из тех, кто во времена Фюльбера держался тише воды, ниже травы. А едва Фюльбера не стало, хотя они для этого и пальцем не шевельнули, наши размазни сразу превратились в кремень.
Бесхребетный Фабрелатр был, однако, неглуп, так как сразу угадал ход моих мыслей. И продолжал все тем же слабым голоском:
– А я что? Разве я виноват больше их? Я подчинялся приказу.
Я поглядел на него.
– А не слишком ли вы усердствовали, подчиняясь приказу, мсье Фабрелатр?
Господи, какая же он тряпка! Услышав мое обвинение, он весь съежился, извиваясь, как слизняк. А я никогда не мог раздавить слизняка, даже сапогом. Носком ноги я отбрасывал их подальше.
– Ну вот что, мсье Фабрелатр, для начала поменьше суетитесь, не заводите ни с кем разговоров и сидите себе тихонько в своем углу. Я посмотрю, что можно сделать насчет суда.
С этими словами я выпроводил Фабрелатра, рассыпавшегося в благодарностях, и обернулся к Бюру, который шел ко мне из глубины капеллы, торопливо семеня короткими ножками, поблескивая живыми, сметливыми глазами и выпятив солидное поварское брюшко.
– Уф! – сказал он, отдуваясь. – Знали бы вы, какая там каша заварилась. Пришли какие-то люди и хотят запретить Газелю читать молитвы над могилой Фюльбера. Газель просто на стенку лезет. Просил, чтобы я вас предупредил.
Это сообщение меня ошеломило. Низость и глупость людская в эту минуту показались мне беспредельными. Стоит ли так мучиться, думал я, стараясь продлить существование ничтожного и злобного рода человеческого? Я велел Бюру подождать меня, мы вместе пойдем к Газелю. А сам на ходу перехватил Жюдит и отвел ее в сторону.
Пока я с ней говорил, она, конечно, завладела моей рукой. Подчинившись неизбежному, я предоставил ей мой бицепс.
– Мадам Медар, – сказал я, – люди теряют терпение, время не ждет. Могу я высказать вам кое-какие соображения?
Она утвердительно кивнула своей крупной головой.
– Первое: по-моему, список членов муниципалитета должен представить Марсель. И сделать это дипломатично. Могу я говорить с вами начистоту?
– Само собой разумеется, мсье Конт, – ответила Жюдит, сомкнув свою широкую длань на моем предплечье.
– Есть два имени, которые вызовут недовольство ваших сограждан. Ваше, потому что вы женщина, и Мейсонье, из-за его былых связей с компартией.
– Это еще что за дискриминация! – воскликнула Жюдит.
Я перебил ее, не дав ей насладиться либеральным негодованием.
– Говоря о вас, Марсель должен подчеркнуть, какую пользу совет может извлечь из вашей образованности. А Мейсонье следует представить как специалиста по военным вопросам и человека, незаменимого для установления связи с Мальвилем. О том, что он станет мэром, пока ни слова.