Мальвиль
Шрифт:
Я заметил, что наш словоохотливый и велеречивый гость довольно сдержанно отвечает на мои вопросы. Из чего я сделал вывод, что, расписывая материальные затруднения в Ла-Роке, он намеревается обратиться к нам с какой-то просьбой, но, несмотря на свою величайшую самоуверенность, не решается ее изложить. Я замолчал, глядя на пылающий в камине огонь.
Через минуту Фюльбер откашлялся, что, впрочем, скорее говорило не столько о его смущении, как о том, что, уже «стоя одной ногой по ту сторону жизни», он вынужден снова вернуться к ней, дабы заняться делами людскими.
– Должен признаться, – снова начал он, – меня чрезвычайно беспокоит судьба двух малышей и бедной нашей сиротки. Создалось весьма тяжелое положение, и я не вижу из него выхода. Просто не представляю, как нам удастся выходить детей без молока.
И снова нависло тягостное молчание. Все взгляды были обращены к Фюльберу, но никому не хотелось говорить.
– Я прекрасно знаю, – проникновенным баритоном продолжал Фюльбер, – то, о чем я вас сейчас попрошу, покажется вам невероятным. Но обстоятельства настолько исключительны, дары божьи распределились неравно, и, чтобы жить, вернее, чтобы просто выжить, мы должны помнить, что мы братья и обязаны помогать друг другу.
Я слушал его. И про себя думал, что все, о чем он говорит, сущая правда. И тем не менее все, что он говорил, звучало фальшиво. У меня было ощущение, что этот незнакомец, так ловко играющий на человеческих чувствах, сам этих чувств лишен.
– Только ради наших несчастных малюток в ЛаРоке я решаюсь обратиться к вам с этой просьбой. Я заметил, что у вас имеется несколько коров. Нашей благодарности не было бы границ, если бы вы могли уступить нам одну из них.
Гробовое молчание.
– Уступить? – спрашиваю я. – Уступить, говоришь? Значит, ты собираешься как-то вознаградить нас за нее?
– Откровенно говоря, нет, – высокомерно отвечает Фюльбер. – Я рассматриваю этот акт не как торговую сделку. В моих глазах это акт милосердия и помощи людям, попавшим в бедственное положение.
Вот наконец-то все встало на свои места. Если мы откажем в этой просьбе, Фюльбер вправе счесть нас бездушными злодеями.
– В таком случае, – поправляю я, – следует говорить не «уступить», а просто отдать.
Фюльбер утвердительно кивает, все мы (кроме Тома) с изумлением переглядываемся. Попросить у крестьян запросто так «отдать» корову! Вот они, горожане!
– Может быть, было бы проще, – говорю я вкрадчивым, но все же не таким медоточивым голосом, как сам Фюльбер, – взять на пропитание в Мальвиль обоих детей и сиротку?
Мьетта сидела между Фюльбером и мной, и, когда я повернулся к нему, задав этот вопрос, я заметил, какой радостью осветилось ее нежное личико, и понял, что мысль о создании у нас детского приюта привела ее в восторг. Тут же выбросив из головы весь предшествующий разговор, я улыбнулся ей, она мгновенье смотрела на меня своими чудесными наивными глазами, прозрачными и бездонными, и вернула мне мою улыбку. Вернула ее (смею сказать) сторицей, вложив в эту улыбку всю свою любовь и привязанность ко мне.
– Что касается сироты, это вполне возможно, – ответил Фюльбер, – мы просто не знаем, что с ней и делать. Ей скоро тринадцать, но она такая худая и маленькая, что с виду ей и десяти не дашь, кроме того, она подвержена сильнейшим приступам астмы, и, вообще, это на редкость трудный ребенок. Как это ни печально, но при всем желании я никого не могу найти в Ла-Роке, кто взял бы на себя заботу о ней.
Облачко грусти на миг подернуло прекрасное лицо аскета. Ясно, он размышляет о человеческом эгоизме вообще и, насколько я понимаю, о нашем эгоизме в частности. Однако он продолжает развивать свою мысль и, тяжело вздохнув, говорит:
– Детей же, к сожалению, доверить вам мы не можем. С малышами не желают расставаться матери.
Он не знал заранее, есть ли у нас коровы, и не предполагал, что мы можем согласиться взять детей к себе, следовательно, не мог обсуждать этот вопрос с матерями. Вот почему я заподозрил, что здесь чтото не чисто и, видимо, не одни дети в Ла-Роке любят молоко.
Я пошел еще дальше:
– В таком случае мы готовы вместе с ребятишками принять в Мальвиль и их матерей.
Он отрицательно покачал головой.
– Это исключено. У них есть мужья и еще другие дети. Мы не вправе разбивать семьи.
Резким движением руки он как бы отбрасывает в сторону мое предложение. И умолкает. Он безжалостно загнал нас в тупик: или мы отдаем корову, или дети умирают с голоду. И он ждет.
Все то же молчание.
– Мьетта, – говорю я, – ты не уступишь на эту ночь свою комнату Фюльберу?
– Нет, нет, – довольно вяло отказывается Фюльбер, – я не хочу никого беспокоить. Меня вполне устроит охапка сена в конюшне.
Я галантно отклоняю эти евангельские намерения.
– После такой долгой дороги, – говорю я Фюльберу поднимаясь, – тебе необходимо как следует отдохнуть. А пока ты спишь, мы обсудим твою просьбу. И ответ тебе дадим завтра утром.
Он тоже встает, выпрямляется во весь рост и обводит нас строгим, испытующим взглядом. Я невозмутимо выдерживаю этот взгляд, а потом медленно поворачиваю голову.
– Мьетта, – говорю я, – эту ночь ты будешь спать с Фальвиной.
Она кивает в знак согласия. Фюльбер отказывается от дальнейших попыток загипнотизировать меня взглядом. Теперь он одаривает отеческим взором свою паству и, широко разведя в стороны ладони, спрашивает:
– В котором часу вы желаете, чтобы я отслужил мессу?
Все переглядываются. Мену предлагает в девять часов, и все соглашаются, кроме Тома и Мейсонье, они не желают принимать участия в таком разговоре.
– Значит, в девять, – величественно произносит Фюльбер, – с семи тридцати до девяти в своей комнате (я отмечаю, между прочим, это «в своей») я буду ждать тех, кто пожелает исповедоваться.
Вот так. Он забрал в свои руки и наши тела, и наши души. Теперь можно идти спать.
– Мьетта, – говорю я, – проводи Фюльбера в твою комнату. И смени простыни.