Малые Звоны
Шрифт:
— И я не сплю, — выпрастывает голову из-под одеяла Манечка, опирается на руку, на подушку. — Я всё, знаешь, про что думаю? Про то, что давай, Катенька, теперь дружить. Давай так, чтобы и тут в школе всегда вместе, и по выходным дням и по всем праздникам тоже вместе.
— Не получится, — отвечает шёпотом Катя. — По праздникам папы-мамы нас домой будут забирать.
— А мы попросим, чтобы они нам разрешили ходить друг к дружке в гости. Сначала ты ко мне, в мою деревню, на Октябрьские праздники, потом я в твою на Новый год… Я знаю, тебя отпустят.
Слышать хорошее про своих мать-отца куда как приятно.
Катя негромко, так, чтобы не разбудить в спальне других девочек, смеётся:
— Папа-то с мамой у меня — чудаки! Говорят: если соскучимся по тебе, так сразу дом на трактор, корову на верёвочку, и подкатим сюда, к школе. Скажем: «Стук-постук! Где наша Катя тут? Не желаем жить от неё вдалеке, желаем жить рядышком!» Правда, обсмеёшься?
— Правда! — улыбается Манечка. Но тут же добавляет: — И всё-таки жить всем вместе, конечно, лучше… Вон Лёша Пухов — раз! — и дома. Сидит теперь со своими, хвастается, как пирожками нас угощал.
— Про школу рассказывает, — соглашается Катя.
Потом вдруг вздыхает:
— Я бы вот тоже так посидела, я бы вот тоже с папой, с мамой сейчас поговорила хотя бы чуть-чуть…
И девочки смолкают, каждая думает о своём. Но у спокойной Манечки и думы спокойные, она мало-помалу начинает задрёмывать, а вот у Кати желание спать пропало совсем.
Ей видятся Бурёнка с телёночком, стрижи над речкой, кот Васька на лавке; она припоминает и тот весёлый разговор с отцом, когда он сказал, что если чуть что, так сразу начнёт звенеть в наковаленку. Так начнёт, что Катя даже и здесь, в интернате, даже вдали от дома его услышит.
И Катя медленно поднялась, медленно натянула платье, тихо пошла меж узеньких коек к окну спальни.
— Ты куда? — сонно, не открывая глаз, спросила Манечка, но Катя лишь молча показала рукой: «Лежи, лежи, я сейчас…»
У подоконника она привстала на цыпочки, прислушалась. Потом перешла к другому окну, опять прислушалась. Ни там, ни тут дальнего звона было не слыхать.
«Деревья мешают… На улицу надо…» — подумала Катя, а Манечка опять, но теперь во весь полный голос спросила:
— Да куда же ты? Елена Петровна увидит, заругается.
Но и вновь Катя показала рукой: «Лежи, лежи!»
Она отворила дверь, прошла по пустому коридору, открыла осторожно вторую дверь и оказалась на крыльце. Только не на том широком крыльце, через которое они входили утром с матерью, а на запасном, рядом с кухней.
Окна кухни были раскрыты настежь, затянуты белой марлей. Оттуда слышались негромкие женские голоса. Там плескалась вода, брякала посуда. Потом что-то звонкое упало, все на кухне рассмеялись, опять заговорили неразборчиво.
Оттого, что голоса доносились как бы с расстояния, школьный двор показался Кате удивительно пустынным, совсем тихим. В этой тиши хорошо был слышен слабый шелест роняющих листву берёз, робкий треск запоздалого кузнечика в примятой траве, воробьиная возня под окнами кухни, а вот дальний звук папкиной наковаленки, сколько бы Катя ни прислушивалась, сюда не прилетал.
«Да что это такое? Почему же папка не звонит? То, говорил, названивать буду, а теперь не звонит и не звонит… Неужели сам про меня позабыл?»
Кате стало тревожно.
Катя шагнула вниз на одну ступеньку, на другую ступеньку, спустилась с крыльца, всё быстрей да быстрей пошла через двор к калитке.
За спиной у неё, уже не на кухне, а в самой школе, в гулком и, наверное, всё ещё пустом коридоре вдруг хлопнула какая-то дверь, вдруг кто-то закричал, заговорил — похоже Манечка, похоже Елена Петровна, — но Катя выскочила на просторную за берёзами улицу, понеслась во весь дух.
Она теперь не думала, догоняет её кто или не догоняет. Ей казалось теперь, что если и там, за окраиной посёлка, за покато уходящим вверх огромным полем наковаленка не звенит, то, значит, произошло что-то совсем непоправимое. Испуганной Кате мерещилось: если кузнечного звона не слышно за посёлком в поле, то, значит, больше нет нигде и самого папы, нет мамы, и вся их деревенька вместе с речкой, вместе со стрижами, вместе с белыми облаками куда-то сгинула.
И Катя на бегу, чуть не плача, всё приговаривала:
— Ой, папонька, позвони! Ой, миленький, возьми молоточек, стукни скорей по наковаленке!
Топот собственных ног мешал ей слушать. Она приостанавливалась, на миг замирала и опять ударялась по тропке вверх.
А сзади кричат, стараются настичь Катю Елена Петровна и Манечка:
— Постой! Куда ты? Постой!
Мчаться за Катей им пришлось бы долго, да тут на полпути к высокому гребню холма тропка вдруг раздвоилась. Один поворот вильнул влево, другой вправо, и Катя замешкалась.
Елена Петровна обхватила Катю, даже подняла:
— Что хоть случилось-то?
— Мне вон туда надо! Мне надо там наверху постоять, на свою деревеньку посмотреть!
— Зачем? — удивилась Елена Петровна, да лицо у Кати было такое, что тут же Елена Петровна и сказала:
— Тогда давай скорее вместе поглядим!
И они прямо без тропки, прямо по молодому, осеннему клеверу побежали ещё выше.
Шустрая Манечка семенила рядом. Она-то уже давно всё поняла и теперь торопливо объясняла Елене Петровне про тот разговор в спальне и про то, как Катя пустилась наутёк.
Елена Петровна Манечку не перебивала, лишь всё поглядывала на неё:
— Не отставай, Манечка, не отставай…
Катя Манечку торопила тоже. Она спешила подняться на макушку холма, и вот поднялась, всплеснула руками, счастливо крикнула:
— Стоит моя деревенька! Стоит! А ну, тише, Манечка… Давай поглядим, послушаем.
И они все трое примолкли, стали глядеть. И хотя через всю долину, которая теперь лежала у них под ногами, до Катиной деревеньки было не близко, они увидели и узенькую вдали речку, и стрижиный обрыв над речкой, и даже, как показалось Кате, дымок над папкиной кузницей.