Малыш пропал
Шрифт:
— Мы все думали, что британцы будут воевать во Франции, — сказал он. И, с его отличным французским, его в самом деле мигом отправили обратно, теперь офицером связи при французском батальоне, близ Седана; ему удалось заполучить довольно надолго увольнительную в Париж, тем самым время странной войны казалось вполне терпимым. Они оба пришли в восторг, узнав, что в июне у них появится ребенок.
— По тому, как все рассказывают сегодня, мы, вероятно, были единственными в Европе, кто не понимал, что должно произойти, — сказал он.
Вскоре после прорыва батальон, к которому
Лайза лежала на большой двуспальной кровати очень бледная и очень ослабевшая. Роды были трудные, сказала Жанна, которая за ней ухаживала, Лайза ведь такая миниатюрная.
— Доктор хотел, чтобы она легла в больницу, но она отказалась — а вдруг приедет Хилари. — И вот он приехал, и сидит у кровати, и держит ее за руку, а по ее щекам скатываются крупные бессильные слезы.
«Вам надо уходить, Хилари, — убеждала Жанна. — Немцы вот-вот будут здесь. Вам надо уходить, пока не поздно». А Хилари в отчаянии кричал, что Лайзу надо завернуть в одеяло, найти машину, увезти отсюда в Англию — спасти.
Но Жанна сказала: это невозможно, и ее поддержал доктор, который как раз пришел.
«У мадам непременно начнется серьезное кровотечение, — возражал он. — Нет, мсье, вам лучше уехать. В конце концов, это ненадолго. Генерал Вейган, без сомненья, удержится на Луаре, и вы с мадам очень, очень скоро воссоединитесь».
Короче говоря, он поддался уговорам и уехал. Но прежде обвел комнату взглядом и с удивлением заметил, что Бинки, розовый плюшевый щен с глазами-бусинками, сидит не на знакомом месте на каминной полке, а в незнакомой плетеной колыбели в ногах большой кровати. Он осторожно отогнул уголок розового одеяла. «Во Франции розовое — для мальчиков, — говорила ему Лайза, — для девочек — голубое, цвет покрова Пресвятой Богородицы, а у нас сын». И едва разглядел черноволосого, краснолицего запеленутого в платок младенца. Потом поцеловал Лайзу в темно-голубые заплаканные глаза и уехал.
— Теперь вы понимаете: младенца я видел всего один раз.
Пьер медленно приходил в себя, усталость отступала. Он вновь поднял голову, глаза были уже широко открыты, взгляд на удивленье ясный. Он распрямлялся и, казалось, собирался с силами, чтобы сказать самое главное, то, ради чего, в сущности, приехал.
— Прошу вас, позвольте мне отыскать, вернуть вам вашего сына, — сказал он.
— Как? — безотчетно отозвался Хилари, но Пьер будто не слышал. Он уже говорил горячо, напористо:
— Вы знаете не хуже меня, у любого из нас есть хоть какое-то будущее только в том случае, если будет открыт Второй фронт, после чего Франция вскоре вновь станет свободна. Тогда я вернусь в Париж — до тех пор другого дела у меня нет. У вас же сейчас работа. Не знаю, приведет ли она вас во Францию? — полувопросительно проговорил он, и Хилари замотал головой. Нет никаких резонов, чтобы до окончания войны он был отозван из своего сборного домика из гофрированного железа.
— Нет, конечно, я никак не надеюсь попасть во Францию, — сказал он.
И Пьер торопливо продолжал:
— Ну, а если и попадете, вы по сравнению со мной окажетесь в невыгодном положении, чтобы вести расспросы. После освобождения Франции народ будет испытывать разные чувства, а вы, хоть и жили во Франции, все равно иностранец. Вас могут даже намеренно направить по ложному следу — в последние годы наш народ наловчился в этом. Но я привык задавать вопросы, привык понимать или докапываться, правду ли мне говорят. Если кто и сможет разыскать, вернуть вам сына, так это я. — Он умолк, подался вперед, пристально, с мольбой, не отрываясь смотрел на Хилари.
Только теперь Хилари полностью осознал, что его сын пропал. После смерти Лайзы он непрестанно мечтал, что в один прекрасный день обретет счастье с малышом, которого, однако, пока еще представлял не как живое существо, но лишь как некий уцелевший знак их с Лайзой любви. И, казалось, нет надобности впускать в душу этого недосягаемого, живущего в безопасности во Франции символического малыша — глубокая, неослабевающая тоска может быть полна одной Лайзой.
Но вот является этот француз и говорит Хилари, что для него потеряна не только Лайза, но и малыш, настоящий малыш, не воображаемый, а значит, боль станет неведомо насколько сильнее, и неведомо насколько дольше придется ждать успокоения и счастья. С ужасом он обнаружил в себе лишь острое желание избавиться от этой новой стадии страдания, обнаружил, что думает про себя: если мальчик потерян, пусть уж на этом все и кончится. Не в силах он представлять себе, какие муки могут выпасть на долю потерянного ребенка.
Но на него по-прежнему был устремлен горящий странным желанием взгляд Пьера, будто у Хилари есть что-то очень для него драгоценное, что он мог бы ему дать, и Хилари почувствовал это и мягко спросил:
— Почему вы так хотите этим заняться?
— Вы, конечно, сможете понять, — ответил Пьер голосом, намеренно лишенным каких бы то ни было эмоций. — Я вам рассказывал, что Жанна сказала о мальчике и как я смеялся над ней и ссорился с ней. Я знаю, она бы простила меня… нет, неверно: я чувствую, она-то меня простила… а вот сам я… сам я смог бы себя простить, только если бы мне удалось сделать то, что хотела сделать она.
— То есть вы теперь согласны с тем, что она говорила? — спросил Хилари.
— Нет, — устало ответил Пьер, — совершенно не согласен. В это верят святые или женщины в мирные времена. Но раз я не согласен, мне кажется, даже еще важнее сделать это для нее.
— Понимаю, — согласился Хилари. Довести до конца дело, в которое верил кто-то другой, чтобы таким образом покарать себя за то, что незаслуженно его обидел, — это могло и на взгляд Хилари принести своего рода облегченье. Но от собственного бремени он так освободиться не мог. Не было у него груза вины за что-то, что он совершил в прошлом; ему все еще предстояло в будущем, начиная с этой самой минуты, когда будет установлена цель, и отныне каждый его шаг будет либо способствовать ее достижению, либо противодействовать.