Малыш с Большой Протоки
Шрифт:
Алексей сразу поехал, а Нина задержалась у родителей в Ярцеве. А за месяц до свадьбы его призвали во флот. Дуня же, как узнала, что он жениться надумал, отказалась от его помощи, пошла работницей на кирпичный завод. Эта самая Дуняша вместе с Ниной провожала Алексея на морскую службу… Такая вот история, — заключил Доронин. — Остальное вам известно.
— А что же ответил Кирьянов, когда вы спросили о его поведении в Черноморской школе?
— Откровенно ответил: «Мечтал, говорит, я учителем стать, семью завести, а меня забрили на флот— и всё нарушилось. Уж больно не вовремя забрили». Меня от такой откровенности в жар бросило. Разве это мыслимо, чтобы молодой парень из-за какой-то красивой подлюги так себя растравил и неправильно мыслить стал!
Стукнул я кулаком по анкерку: «Что же ты, друг любезный, хотел, чтобы за тебя такие вот заграничные штучки другие доставали?!»
Алексей аж вздрогнул. «Вовсе, говорит, я этого не хотел. Отлично я понимаю, что в армии все должны служить, да уж очень школу бросать не хотелось. Только начал ребятишек учить, а тут вдруг опять сам учись: «Ать, два!», «Вёсла на воду!» Да ещё и подчиняйся каждому…»
«Вроде, мол, боцмана Доронина?»
«Нет, что вы, отнекивается. Я про вас плохое не думаю».
«А про капитана третьего ранга?»
«Несправедливым он мне показался».
«Несправедливым?! Да ты знаешь, говорю, как у товарища Баулина за тебя душа болит? Кто за тебя горой встал, когда на берег списать хотели? Товарищ Баулин! Кто меня надоумил потолковать с тобой о житье-бытье? Товарищ Баулин! Кто нам сегодня доверие оказал? Опять же он, товарищ Баулин! А ты, бирюк, такие слова…» Может, я и чего-нибудь покрепче Алексею бы наговорил, да прилив не дал, начал затоплять отмель. Вода уж у самых наших ног плескалась. «Неужто, думаю, капитан третьего ранга где-нито замешкался?»
Только подумал, а он кричит сверху в мегафон: «Опускаем трос с фонарём!»
Минут через пять — мы уже по колени в воде стояли — видим: сквозь туман спускается к нам светлое пятнышко.
В общем, и анкерок, и нас с Алексеем в самое время вытащили.
На базу возвращались в машинном отделении «Вихря». Отогревались. В сухую робу переоделись, горячего чаю напились, а всё зуб на зуб не попадает…
Доронин улыбнулся, прищурив глаза, и в них отразились и природное, истинно русское добродушие, и мудрость, и жизненная смётка, накопленные несколькими поколениями каспийских и камчатских рыбаков, людей большой внутренней силы и отваги. И я подумал, что боцман присочинил, будто бы ему было страшно, когда они плыли на тузике через Малый пролив, присочинил не из намерения порисоваться, а из желания подчеркнуть, чего всё это стоило Алексею Кирьянову, совсем ещё в то время неопытному пограничнику.
— Сидим мы, значит, в машине, у горячего кожуха, отогреваемся, — продолжал Доронин, — а Алёшка шепчет вдруг: «Спасибо вам, товарищ боцман, за науку!» Так душевно он это сказал, что у меня в горле запершило…
Моросящий дождь, начавшийся с полчаса назад, всё усиливался и усиливался и в конце концов прогнал нас с мыса над Малым проливом. Мы направились домой, к базе. Под ногами похрустывали обломки застывшей лавы.
Боцман вдруг наклонился, достал из-под камня небольшое светло-серое яйцо, которого я, конечно бы, и не заметил.
— Чайка оставила — наверное, её саму-то поморник сцапал. — Доронин осторожно завернул яйцо в носовой платок, спрятал в карман. — Марише для коллекции…
Свернув от пролива, мы вскоре поднялись на утёс, на котором неподалёку друг от друга стояли старинный каменный крест и обелиск с пятиконечной звездой. С высоты утёса открылся необозримый океанский простор, вид на затушёванные бусом соседние острова.
— Красота! — тихо, почти с благоговением произнёс боцман.
Мне интересно было узнать, что же обнаружилось в анкерке, который они с Кирьяновым достали на отмели, но я воздержался от вопроса. Не хотелось перебивать его настроения, да, вероятно, если бы он мог, то сам рассказал бы об этом.
ГЛАВА ПЯТАЯ
ДВАЖДЫ ДВА — СОРОК
Вначале следует сказать о двух документах и небольшой справке. Впрочем, карикатуру, помещённую в одном из старых номеров боевого листка «Шторм», можно назвать документом сугубо условно, хотя секретарь, комсомольской организации сторожевика «Вихрь» главстаршина Игнат Атласов и держится иного мнения.
Карикатура изображает молодого моряка со вздёрнутым носом. Стоя на цыпочках, явно самовлюблённый крикун пытается дотянуться до верха голенища огромного сапога. Под рисунком — строка из пушкинской притчи о художнике и сапожнике: «Суди, дружок, не свыше сапога!»
— Кто это? — спросил я, рассматривая карикатуру.
— Дальномерщик Пётр Милешкин, — ответил Атласов. — Такой был всезнайка, такой хвастун: «Я десять классов окончил, меня нечего учить!» А сам, маменькин сынок, воротника не умел пришить как следует, носового платка выстирать. После этой карикатуры Милешкин с неделю с Алексеем не разговаривал.
— Почему же именно с Кирьяновым?
— Так ведь это Алёха его нарисовал. Здорово? Петька Милешкин, как вылитый!
Второй документ, показанный мне Игнатом Атласовым, — протокол общего комсомольского собрания корабля. Первый пункт протокола посвящен Алексею Кирьянову:
«Слушали: Заявление члена ВЛКСМ А. Кирьянова о снятии с него выговора, объявленного первичной организацией ВЛКСМ Черноморской школы младших морских специалистов за проявление трусости, недисциплинированность и отрыв от коллектива, и строгого выговора с предупреждением, объявленного комсомольской организацией базы за сон на посту.
Постановили: Учитывая, что А. Кирьянов проявил себя во время похода на тузике за анкерком, в операции по задержанию рыболовов-хищников, в поимке нарушителя границы и в ликвидации аварии, как и подобает комсомольцу-пограничнику, а также учитывая, что он принимает активное участие в общественной работе (зам. редактора боевого листка «Шторм»), ходатайствовать перед бюро ВЛКСМ базы о снятии с тов. А. Кирьянова ранее данных ему взысканий.