Мама и смысл жизни
Шрифт:
Современную практику краткосрочной психиатрической госпитализации можно считать оправданной только в том случае, если существует адекватная программа работы с больным после выписки. Тем не менее в 1972 году губернатор Рональд Рейган одним смелым, гениальным росчерком пера отменил душевные болезни в Калифорнии, не только закрыв крупные психиатрические больницы штата, но и уничтожив большую часть общедоступных реабилитационных программ. В результате больничный персонал был вынужден день за днем производить загадочные действия – сначала лечить пациентов, а потом выписывать их в те же неблагоприятные условия, которые в первую очередь и стали причиной госпитализации. Как будто на скорую руку зашиваешь раненых солдат и бросаешь их обратно в бой. Представьте, что вы рвете себе задницу, работая с пациентами, –
Вопрос: и как же мы, целители, умудряемся не сойти с ума? Ответ: мы учимся потворствовать лжи.
Вот как я тратил свое время. Сначала научился приглушать свое искреннее желание помочь – тот самый маяк, который и привел меня в эту профессию. Потом освоил каноны профессионального выживания: не принимай ничего близко к сердцу – нельзя, чтобы пациенты начали значить для тебя слишком много. Помни, что завтра их здесь уже не будет. Их планы на жизнь после выписки не должны тебя волновать. Довольствуйся малым. Ставь перед собой лишь малые цели. Не пытайся достичь слишком многого. Исключи всякий риск неудачи. Если пациенты в терапевтической группе узнают хотя бы то, что общение может им помочь, что быть ближе к другим – хорошо, что они сами могут быть кому-то полезны, – это уже много.
Постепенно, после разочарования, накопившегося за несколько месяцев ведения групп с ежедневной сменой состава, я разработал метод, позволявший выжимать максимум пользы из этих разрозненных групповых встреч. Самым радикальным моим шагом было изменение временных рамок.
Вопрос: какова продолжительность жизни терапевтической группы в психиатрическом отделении больницы? Ответ: одна встреча.
Группы амбулаторных пациентов существуют много месяцев, даже лет. Определенным проблемам нужно время, чтобы проявиться, чтобы их можно было опознать и решить. В долговременной терапии есть время на «проработку» – можно ходить кругами вокруг проблемы, подходя к ее решению снова и снова (есть даже такой шутливый термин, «циклотерапия»). А у больничных терапевтических групп нет стабильности, в них – из-за мельтешения участников – невозможно возвратиться к обсуждению темы. За пять лет моей работы в отделении две встречи группы подряд в одном и том же составе были большой редкостью, а три мне никогда так и не удалось провести. А уж сколько пациентов я видел лишь единожды! Они приходили на одну встречу, а на следующий день их уже выписывали. Так я и стал прагматическим групповым терапевтом в духе Джона Стюарта Милля [6] – и на одноразовых группах стремился всего лишь оказать наивысшее возможное благо наибольшему возможному количеству людей.
6
(Джон Стюарт Милль 806 – 1873) – известный английский мыслитель и экономист, ввел в употребление термин «утилитаризм». Обладал редким критическим тактом, был талантливым и ясным систематизатором и популяризатором, и этим объясняется успех его произведений. – Прим. ред.
Может быть, именно потому, что я сделал ведение больничной терапевтической группы своего рода искусством, мне удалось сохранить преданность делу, заведомо безнадежному из-за обстоятельств, на которые я не мог повлиять. Я считаю, что создавал восхитительные групповые встречи. Прекрасные, как произведения искусства. Я рано понял, что не способен ни петь, ни танцевать, ни рисовать, ни играть на музыкальных инструментах. Я смирился с тем, что никогда не стану артистом или художником. Но начав ваять групповые встречи, я изменил свое мнение. Может быть, у меня все-таки есть талант? Может быть, дело было лишь в том, чтобы найти свое призвание? Пациентам встречи нравились, время летело быстро, мы узнавали на опыте, что такое нежность и захватывающее волнение. Я учил других тому, чему научился сам. На студентов-наблюдателей это производило большое впечатление. О своей работе с группами стационарных больных я читал лекции и написал книгу.
Проходили годы, и все это стало мне надоедать. Встречи казались однообразными. Как мало можно было сделать за одну сессию! Как будто бы я навеки приговорен к первым минутам беседы, обещающей быть такой содержательной. Я жаждал большего. Я хотел входить глубже, я хотел значить больше в жизни моих пациентов.
И потому много лет назад я перестал вести группы стационарных больных и сосредоточился на других видах терапии. Но каждые три месяца, когда в больницу приходят новые ординаторы, я сажусь на велосипед и еду из своего кабинета на медицинском факультете в психиатрическое отделение больницы, чтобы целую неделю работать на износ, обучая студентов ведению терапевтических групп стационарных больных.
Вот и сегодня я приехал в больницу за этим. Но не мог полностью отдаться тому, что делаю. У меня было тяжело на душе. Всего три недели назад умерла моя мать, и ее смерть, как выяснилось чуть позже, коренным образом повлияла на ход группы.
Войдя в комнату, где должна была проходить встреча, я огляделся и сразу заметил энергичные юные лица трех новых ординаторов. Как всегда, меня охватила волна нежности к моим студентам, и мне больше всего на свете захотелось что-нибудь им подарить: хорошо проведенное практическое занятие, поддержку преданного делу учителя, какую я в их возрасте получал от своих учителей. Но когда я осмотрел групповую комнату внимательно, я пал духом. Мало того, что завалы медицинского оборудования: стойки капельниц, катетеры, кардиомониторы, инвалидные коляски, – напомнили мне, что это отделение предназначено для тяжелых (и потому особенно невосприимчивых к «лечению словом»!) психиатрических пациентов. Но как же выглядели эти пациенты!
Они, все пятеро, сидели в ряд. Их состояние старшая медсестра вкратце описала мне по телефону. Первым был Мартин, пожилой человек в инвалидной коляске, страдающий тяжелой формой мышечной атрофии. Он был пристегнут к коляске ремнем и до пояса укрыт простыней, под которой нельзя было разглядеть его ноги – бесплотные палочки, покрытые темной, словно дубленой кожей. Одно его предплечье было плотно забинтовано и поддерживалось на весу специальной рамкой – без сомнения, он перерезал себе вены на запястье. (Потом я узнал, что его сын, измученный и озлобленный тринадцатью годами ухода за больным отцом, прокомментировал его попытку самоубийства словами: «Даже это он не смог сделать по-человечески!»)
Рядом с Мартином сидела Дороти, у нее был паралич нижних конечностей после того, как год назад выбросилась из окна третьего этажа, пытаясь покончить с собой. Она была в таком депрессивном ступоре, что едва могла поднять голову.
Потом были Роза и Кэрол, две молодые женщины – больные анорексией, прикованные к капельницам. Их кормили внутривенно, потому что из-за постоянно вызываемой рвоты химический состав их крови был разбалансирован, и вес их тел стал опасно низким. Особую тревогу вызывал внешний вид Кэрол: изысканные, почти совершенные черты лица, но почти не покрытые плотью. Глядя на нее, я иногда видел лицо дивно прекрасного ребенка, а порой – ухмыляющийся череп.
Последней была Магнолия, неухоженная, ожиревшая семидесятилетняя негритянка с парализованными ногами, чей паралич ставил врачей в тупик. Ее очки в толстой золотой оправе починены кусочком пластыря, к волосам приколот крохотный чепец из тонкого кружева. Когда она представлялась, я был поражен тем, как она выдерживала своими карими глазами с поволокой мой пристальный взгляд, и потрясен тем, с каким достоинством она – по-южному мягко и протяжно – говорила.
Конец ознакомительного фрагмента.