Мама, я люблю тебя
Шрифт:
— Ты станешь богачкой, — продолжала Мама Девочка, — и я тоже получу немало. Свои деньги я буду транжирить вовсю, но твои почти все положу в банк на твое имя. И я очень рада, что мы с тобой такие друзья.
— Друзья? Да ведь ты для меня гораздо больше чем друг. Если бы не ты, я бы даже и не родилась.
— Твой отец тоже имел к этому некоторое отношение.
— Но если бы ты не познакомилась с ним и не вышла за него замуж, где бы я была теперь?
— Ну, обратного хода тебе уже нет в любом случае. Твой отец — это твой отец, твоя мать — это твоя мать, а ты — это ты, и тут уже ничего не
— Она-то тут при чем?
— При всем. Приди она вовремя на Макарони-лейн, я бы пошла на обед к Кларе Кулбо, и мы не поехали бы в Нью-Йорк.
— О, а я об этом и забыла! Надо написать Матушке Виоле и поблагодарить ее.
— Я ее поблагодарю? Обещала прийти, нахалка, и обманула.
— А разве ты не рада теперь, что она не пришла?
— Конечно рада, но я не люблю, когда обманывают.
— А может, она тогда заболела — или заболели ее дети и внуки.
— Надо было позвонить. Я ужасно зла на нее.
Каждый день столько всего происходило!
И каждую ночь, лежа в постели, мы с Мамой Девочкой разговаривали и вспоминали, но мне никогда не вспомнить всего, потому что так много нового и так быстро произошло в течение одной недели после того, как мой отец разрешил мне идти на сцену.
Во-первых, со мной стала очень много заниматься мисс Крэншоу. Каждый день в восемь утра мы с Мамой Девочкой приходили к ней в номер и до десяти занимались. Мисс Крэншоу учила нас стоять, ходить, танцевать, брать вещи, смотреть на них, говорить — а говорить можно тысячью разных способов.
Мисс Крэншоу установила для нас распорядок дня. Вставали мы в шесть утра. Полчаса мы гуляли в парке, а потом садились в «Пьере» за завтрак, большой — для меня и маленький — для Мамы Девочки, потому что мисс Крэншоу хотелось, чтобы Мама Девочка сбросила несколько фунтов веса.
— Я не хочу, чтобы вы превратились в мешок костей, — сказала она ей, — но я хочу, чтобы вы стали такой же подвижной, как Лягушонок, потому что в пьесе это абсолютно необходимо. Вы с Лягушонком должны стать почти одним и тем же человеком, более похожими, чем вы уже есть, настолько похожими, чтобы это воспринял зритель. Но это у вас не получится, если вы и впредь будете полнеть от еды, неудовлетворенности и тревоги. Вам теперь не о чем тревожиться, кроме одной вещи: вашей роли в пьесе. Я хотела бы, чтобы о ней вы тревожились постоянно.
После завтрака в кафе «Пьера» мы поднимались к себе в номер, и Мама Девочка читала какой-нибудь кусочек пьесы, читала снова и снова, а я слушала. Мисс Крэншоу не хотела, чтобы я начала заучивать свои реплики, пока не услышу много раз, как их читает мама, — то есть пока и так не запомню их почти наизусть.
В полвосьмого мы ложились отдохнуть, но мне, конечно, отдыхать было просто не под силу. Мама Девочка иногда засыпала, а я лежала и вспоминала. Иногда незадолго до восьми к нам заходила мисс Крэншоу.
А в тот день, когда Мама Девочка подписала у Майка все бумаги, она сказала:
— Ну, Лягушонок, теперь живем!
И когда мы вернулись в «Пьер», она поговорила с управляющим насчет нового номера, а через час мы уже переселились, и так здорово — на тридцать третий этаж.
О, какая это
Утром следующего дня мисс Крэншоу пришла в 2109-й номер, но нас, понятно, там не нашла. Она позвонила управляющему, и он сказал ей, что теперь мы живем в 3336-м, и мисс Крэншоу поднялась на лифте и нанесла нам визит. Я думала, она будет очень рада, что у нас новое жилье, но она вовсе не обрадовалась и даже рассердилась, только старалась не показать этого Маме Девочке. Она ведь настоящая актриса и умеет не показывать, когда сердится.
— Это один из лучших номеров отеля, — сказала она. — Раньше его снимала миссис Киган, но, знаете, для вас со Сверкунчиком он не подходит. О, я понимаю, теперь вы можете себе позволить, но для работы это место совсем не подходящее, а когда ты занят в пьесе, необходимо работать все время, днем и ночью.
— Но ведь в две тысячи сто девятом нет даже двух кроватей, — сказала Мама Девочка.
— Правильно.
— Я не могу приглашать туда друзей.
— Согласна с вами.
— Здесь я чувствую себя счастливее.
— Лучше сказать вам об этом напрямик: я не считаю, что уже пришло для вас время чувствовать себя очень счастливой. Это все равно что пожинать плоды успеха до того, как успех достигнут. Еще будет время насладиться славой и богатством, а сейчас время работать, время немножко страдать от неудобств, немножко тревожиться — каждый божий день.
Мама Девочка подняла трубку и поговорила с управляющим, и через час мы уже снова были в 2109-м номере. Не знаю почему, но я обрадовалась.
И вот Глэдис Дюбарри ввалилась к нам вместе со своим личным доктором и подняла страшный шум из-за того, что мы по-прежнему живем в такой тесноте.
— Газеты заполнены репортажами о вашей невероятной удаче, — затараторила она, — а вы, подумать только, прозябаете в конуре!
— Помолчи минутку и выслушай меня, пожалуйста, — перебила ее Мама Девочка. — Я знаю тебя с детства. У тебя всегда было состояние, тебе не надо делать ничего — только тратить деньги. Не надо выходить замуж и как-то устраивать свою жизнь — и ты не вышла замуж. Не надо разводиться из-за неудачного замужества — потому что замужества не было. Не надо стараться быть хорошей матерью своему сыну и своей дочери после того, как твоя семья развалилась, — потому что ни сына, ни дочери у тебя нет. Не надо делать ничего — только покупать себе дорогие платья и дорогие дома, доверху набитые дорогими вещами, и все время быть на седьмом небе — потому что у тебя нет ничего, ровным счетом ничего, кроме себя самой и своих денег, и что касается меня, раз уж ты пристаешь ко мне, то я за тебя очень рада, но сама буду жить где мне угодно и как мне угодно, и сейчас я хочу жить именно здесь и именно так, как я живу.
— Никогда в жизни я больше с тобой не заговорю, — ответила Глэдис Дюбарри.
Она повернулась к своему доктору и заплакала, а потом закричала на него:
— А ты-то какого дьявола стоишь тут разинув рот? Если ты врач, смерь ей температуру! Неужели ты не видишь, что бедная девочка смертельно больна, больна, больна? Я никогда не видела ее такой больной!
Доктор обнял ее и сказал:
— Хорошо, пончик, хорошо.
Глэдис Дюбарри отскочила от него как ужаленная и завизжала: