Мама

Пэн Сюэмин

– Это да, так просто уже друг от друга не отлипнешь. Я буду присматривать за вами.

– Да бог с ним, сам за собой следи и ладно. Не слушай, что люди болтают. Вокруг шашечной доски все огого какие мастера.

– Знаю, я в своё время переслушал пересудов. Через них и вас потерял.

– Если нужно будет чего постирать или заштопать, ты приноси. Это не мужское дело.

– Ладно, ты, мать, женщина слабая, если вдруг разболеешься, пришли Сюэмина или там кого с весточкой.

Мама взяла меня и сестру за руки и сказала:

– Дальше мы не пойдём, ступайте с богом. Столько лет сидели у вас на шее, хоть отдохнёте.

– Это мы, вся наша семья, виноваты перед тобой и перед детьми. Плохо к вам относились.

– Что

уж сейчас об этом. Столько лет вместе растили детей, и будет.

Отчим остановился и всё никак не хотел идти дальше.

Мама сказала:

– Ступайте, всё равно будем в одной бригаде. Каждый день будем видеться. Идите уже домой, всё в руце божией. Всё равно каждому идти своей дорогой.

Отчим взял за руки детей и, поминутно оборачиваясь, побрёл прочь.

Мама долго стояла с нами в горной впадине и глядела им вслед.

Пройдя немного, отчим вдруг бросился бегом обратно, не посмотрев на нас, обхватил маму руками и всё никак не хотел её отпускать. Они тихо плакали в объятьях.

Эти тесные объятья были печалью и болью разлуки, были раскаянием и утешением. После них отчим уже навсегда потерял нас, лишённый самой ненависти и предметов её приложения.

Эти объятия на горном склоне стали последним кадром их мелодрамы, её скорбным финалом.

Они были как два обугленных временем, но неподатливых пня. Два дерева, покрытых шрамами, пускающихся в бурный рост.

Глава 12

Маслодавильня была очень большая, размером с десяток обычных домов. Мы занимали всего один её угол. Каменные вальки, прессы, песты тихонечко лежали вокруг. Нас встречал неистребимый запах масла.

Мама вместе с нами нарубила много палок для глинобитных стен и укрепила наш маленький уголок. Так у нас появился новый дом, вдали от старой деревни. Он стоял на отшибе, но был завораживающе прекрасен – как на картине. На стыке гор и реки, на самом краешке человеческого жилья, в глубокой долине с отвесными каменными стенами, слетала вниз лента водопада, и зелёные холмы раскрывались по обе стороны от неё, как страницы книги, шуршащей зелёными листами. Этот отвесно падающий водопад был как шёлковая закладка между страницами. Вдоль горной речки стояли несколько ирригационных колёс, трудившихся с завидным спокойствием и усердием. Они оставляли впечатление несуразности, ветхости и при этом совершенной умиротворённости. Колёса вращались, как старики обмахиваются веерами из листьев рогоза: от каждого малого покачивания по их трубкам начинала бежать вода, как слабый ветерок от движений запястья.

Каждый день мама ходила к водопаду умываться и мыть овощи. Искрящийся, как золото, водопад дробил водяные жемчужины в мелкую пыль, рассыпал эту пыльцу по маминому телу и вдувал её в мамины лёгкие. Там было два озерца – одно мелкое и одно глубокое. Глубокое было зелёным до насыщенной черноты, похожим на тёмный нефрит. Мелкое отражало свет весёлой рябью. Колкое солнце ложилось на волны переливчатым блеском, разбивалось на них в бессчётные блёстки и острые иглы света. Иногда из озёр поднималась радуга и, как огромная арка, принимала маму под свой многоцветный свод. Мама полоскала под радугой бельё или, присев на корточки, перебирала и мыла зелень, и её силуэт становился частью умиротворённого и волнующего пейзажа дальних гор. В обрамлении этой картины она сама превращалась в скромную и прекрасную горную богиню.

Стайки горных птиц вылетали из леса, падали в кусты и лакомились дикими ягодами. Больше всего им нравились акебии, вызревавшие в восьмом месяце на длинных лозах. Они были длиной с банан, но толще банана – как два-три банана, сложенные вместе. На вкус они тоже были много слаще. Они свешивались связками, как ветряные колокольчики. Когда плоды созревали, они лопались по шву – сверху вниз: сперва совсем немного, потом всё сильнее и наконец раскрывались полностью. Изнутри торчала наружу

снежно-белая мякоть, похожая на цилиндрик пломбира, сказочно-сладкая. Птицы налетали гурьбой, облепляли кусты и принимались выклёвывать белую мякоть. Наевшись до отвала, они рассыпались по земле и по веткам вокруг маслодавильни – пели, гуляли, развлекались. Всё зелёное пространство перед глазами было усеяно скачущими птицами. Порой между ними осторожно проскальзывала белка или две – они бежали покопошиться в маслодавильне, но при малейшем шорохе стрелой бросались прочь и оказывались на верхушке дерева. Дикие кролики были куда медлительнее и ленивее белок. Как заблудившиеся дети, они перебирали лапами с опаской и задумчивостью. В окружении этих зверей и пернатых нельзя было остаться невозмутимым. Я срезал бамбуковую палку, согнул её, как лук, и наделал ловушек для птиц. Если оставить ловушку в лесу, рассыпав немножко зёрен, то всегда можно было поймать пару-тройку горлиц, дроздов или фазанов. В снежные дни, когда птиц было по-прежнему много, мы с сестрой разбрасывали на снегу охапки рисовой соломы, рассыпали пригоршни крупы и заманивали добычу. Мы ставили над крупой перевёрнутое решето для золы и обкручивали вокруг его опоры верёвку, а конец её протягивали до дома. Оставалось только спрятаться и ждать. Как только птахи в поисках корма оказывались под решетом, мы дёргали за верёвку, опора падала, решето с мягким хрупом опускалось на землю и в ловушке оказывалось до десяти птиц за раз. Ничто не могло описать нашу радость. Это было, возможно, самое счастливое время моего детства.

В тот день мама полола со всеми сорняки на кукурузном поле, когда прибежал совершенно ошалелый дядька Вэньгуй и сказал:

– Мой брат умер. Я пришёл сказать тебе. Хочешь с ним попрощаться?

Мама не говоря ни слова опустила мотыгу и пошла с ним. Бригадир закричал:

– Сестра! Сейчас самая страда, куда ты потащилась?

– Умер Сюэминов тятька, пойду с ним проститься, – ответила мама.

– Столько лет как разбежались, какого чёрта?! Не пущу! – отрезал бригадир.

– Так это же Сюэминов родимый!

– Из-за Сюэминова тятьки всё бросишь? Да у Сюэмина этих тятек навалом! На всех не набегаешься!

Все заржали.

Мама знала, что бригадир специально издевается над её многомужеством. Она стиснула зубы и молча заплакала.

Бригадир презрительно хмыкнул:

– Плачет кошка, что мышку съела! Когда это ты, сестра, стала такая высоконравственная? С живым развелась, да с мёртвым спелась!

Тут не выдержала тётушка Ханьин, она гневно закричала бригадиру:

– Тянь Фанкуай! Да что ты за тварь бессердечная? Человек уже УМЕР! А ты всё продолжаешь вставлять палки в колёса! Какой бригадир так себя ведёт? Почему ты не дашь ей пойти? Боишься, что черти утащат?

Бригадир неловко замямлил:

– Не нравится она мне.

Тётушка Ханьин продолжила ругать его, нарочно не понижая голоса:

– Что тебе не нравится? Что она тебе сделала? Гляди, она же не толкует, как ты её достал. Будешь так притеснять её, сниму тебя с должности! Посмотрим, сколько ты пробесишься.

Потом Ханьин развернулась и сказала маме:

– Ступай, сестра! Нечего тут препираться с Фанкуаем! Если чего – я подсоблю. Ты ему не по зубам!

Мама, рассыпаясь в благодарностях, поклонилась тётушке Ханьин, бросила злобный взгляд на бригадира и, не оборачиваясь, пошла вслед за Вэньгуем.

За спиной у неё звучали слова Ханьин:

– Скажу сразу: кто из вас посмеет ещё сделать что плохое сестре или её детям – узнает, что будет!

Дядька Вэньгуй спросил:

– Надо Сюэмина прихватить попрощаться или как?

Мама бросилась бегом в школу, чтоб спросить меня, хочу я пойти или нет. Я сказал:

– Не пойду. Кто это вообще такой? Я не знаю.

– Сходи, сынок, – сказала мама. – Знаешь не знаешь, всё одно твой тятя.

Я ответил:

– Да не знаю я его. Это не мой тятька, у меня нет тяти.