Мандариновые острова
Шрифт:
— С названия! — торжественно объявил я.
И, чтоб не терять времени и чтоб не было лишних вопросов, открыл альбом и самыми красивыми буквами, какими мог, написал вверху листа: «Остров…» Тут я остановился, потому что названия, конечно, ещё не придумал. Но я не стал долго задерживаться, а дописал ещё строчкой ниже: «Н. А. Кашкина». Сначала я думал, по привычке, добавить ещё «4-я палата» или «7-й „В“», но не мог решить, чего именно, и потому так оставил. Тоже хорошо-неплохо.
Пашка сразу стал повторять за мной, а
— Свежее решение!
Но тоже начал что-то писать на своём листе.
А мне в голову ничего больше не приходило. Ну ничегошеньки! Так что я сидел и разрисовывал всякими узорными завитушками букву «К» в своей фамилии. У меня привычка такая. «Дурная», как сестрица Александра говорит. А по-моему — нормальная. И даже полезная. На уроке, например, когда хочешь показать, что очень занят.
Тогда я попытался наоборот думать: а чего на острове надо нарисовать обязательно, ну, чтобы ничего важного не забыть?
Гряду прибрежных скал, например! Вот точно: где гнездятся дикие голуби и морские птицы… и где колонисты — мы, то есть, — могли бы добывать на завтрак свежие птичьи яйца.
Эту гряду я себе даже очень хорошо представлял. У нас на даче, если по Старой дороге идти, мимо Матвеевки, так там заброшенные песчаные карьеры, которые затопило, и теперь они получились… ну, не то пруды, не то озёра. Мы туда пескарей ходим ловить. Ну, вот. А в одном из карьеров, на обрыве, в отвесной стенке ещё есть колония ласточек. Их там тыщ пять! Или десять! Вся стенка норками утыкана. Так что с яйцами на завтрак вопрос решённый…
Дальше в голове крутилась «устричная отмель». Нужна она или нет? Устричная отмель… Инженер Смит с товарищами, например, в первые дни на острове ел эти устрицы на обед и завтрак. И вообще, человек может потреблять до двенадцати дюжин свежих устриц в день… Но что это такое, устричная отмель, этого я не знал.
— Толь, — спросил я, вертя карандаш. — А ты устриц ел когда-нибудь? Или там других, ну, этих… литодом, например?
Толик только головой покачал.
— Устрицы — это французская еда, — сказал он. — Ну, как лягушачьи лапки…
Бр-р-р, ну и сравнение!
— А вот во французской провинции Бордо, например, — продолжал Толик, — считаются изысканным деликатесом варёные виноградные улитки.
Издевается! Я даже засопел от обиды. Ну почему такая несправедливость, что некоторые всего-то на год старше, на одиннадцать месяцев даже, и потому считают себя умнее других?! Жалко, что Серого сейчас тут нет: вдвоем с Серым мы бы Толику показали! Размазали бы, как повидло по стеночке! Но Серый, словно назло, здоров как бык и даже письмо прислал, в котором пишет, что будет встречать Новый год у двоюродной бабушки в Карелии. Предатель.
— Вообще-то, —
— Жуть! — тут же согласился я.
Я в ресторане был только один раз в жизни, когда Александра меня с собой брала на юбилей её кафедры. Там было так всё… ну, не как в нормальной жизни, так что я даже не очень запомнил, чего ел. Может, как раз устриц?.. Да не, вряд ли…
Между тем это воспоминание навело меня ещё на одну мысль. Мысль была, конечно, дурацкая… Хотя и не совсем…
— Ведь что такое, в сущности, устрицы? — продолжал рассуждать Толик.
Он уже давно ничего не рисовал, а сидел, поджав под себя ноги, и рассуждал. Это он любит — рассуждать. Пашка тоже альбом отложил и Толика слушал. Один я не очень слушал, я про свою идею думал.
— Устрицы, — говорил Толик. — Это… м-м-м… это…
Тут он застрял, потому что, как и я — ха-ха, а ещё воображает! — никак себе устрицы не представлял. Ну, кроме того, что их собирают на отмелях и что они похожи на эти, другие… литодомы. И ещё — мидии. А литодомы на что похожи? А мидии?
— Ракуфки это! Сфедобные!
Это Лёва Зинченко сказал. С полным ртом, как всегда. Зинченко вечно что-то жуёт, прямо непонятно, чего он такой тощий и длинный. Сейчас он баранку жевал и чаем запивал от завтрака. Нянечки Зинченко любят и всегда ему два стакана чая наливают за просто так. И яйцо дополнительно дают, и сыр, и компот, и котлету, и… Понятно, почему я радуюсь, если развозить завтраки-обеды начинают с нашей стороны отделения. Ведь если с Зинченко начинать — он все добавки слопает и не потолстеет!
Да, но… Ракушки?! Ра-ку-шки?! Не то чтоб я Лёве Зинченко не верил… Чего ему врать-то? Тем более, что уже взрослый совсем; этот раз — последний для него в нашей больнице, в следующем году он уже во взрослую переходит. Но ракушки?!
Ракушки я, конечно, видел. Мы летом на юге были, на море, в смысле, в Анапе, и там этих ракушек — просто завались! Я сначала собирал самые красивые, а потом выбросил, потому что они пахнуть начали.
Но съедобные?! Раковины, понятно, есть нельзя — зубы сломаешь. А внутри там такое… такое… Как будто кашу сначала съесть забыли… А потом вспомнили. И она — каша — тоже вспомнила!!!
Я аж передёрнулся весь, чуть из кресла не выпал.
— Съедобные, — Зинченко свою баранку прожевал и нормально говорить начал. — Я читал. Очень вкусно, говорят!
Может, это какие-нибудь другие ракушки? Пенкроф и другие этих литодомов… эти литодомы с устрицами в сыром виде ели. Может, там внутри чего другое, ну, не такое… э-э-э… м-м-м… Не такое, в общем.
— Их живыми едят, — продолжал Зинченко. — Ракушку раскрывают и — ап! В рот! А они ещё при этом пищат!
— Кто пищит? — не понял Пашка.