Мандариновые острова
Шрифт:
А Дубец, то есть Валька, вдруг на меня посмотрел и локоть убрал. Которым загораживался. Так что я мог всё увидеть. В подробностях.
Он там, оказывается, рисовал! То есть не совсем рисовал, а перерисовывал. У него такая бумага была, большая, с альбомный лист, только тонкая, так что всё просвечивало. Папиросная. И он положил её на картинку и эту картинку перерисовывал. Ручкой. Даже тремя ручками — обычной, ну, синей, а ещё зелёной и чёрной. Классно получалось.
И картинка! Картинка была классная! Дубец свой лист как-то утянул, а мне картинку дал посмотреть, с которой перекопировал. Ничего
Там, на картинке, битва была нарисована! Со слонами! С мечами ещё, и с копьями, и на слонах ещё такие башенки были нарисованы, и луки ещё были, конечно, и стрел целые тучи, просто в воздухе нарисованы, и… И… И тут я пригляделся ещё лучше и понял. Ну, понял, почему Дубец локтем загораживался. Там знаете кто воевал? Женщины! Только они были… ну… вообще без ничего! Голые, короче! Только с мечами и копьями! И луками! Кла-а-асс! Вот это да! Ничего ж себе!
— Кла-а-асс! — сказал я.
Дубец только кивнул.
Мне сразу же захотелось показать картинку народу. Ну, Толику с Пашкой, значит. Пусть заценят! Я уже картинку зацапал и даже почти развернул своё кресло, но тут вспомнил, что картинка-то всё-таки, ну, как бы не совсем моя. Валькина она.
— Ты это, — сказал я и нос почесал картинкой. — Тебе там долго ещё перерисовывать?
Валька вытащил свой полупрозрачный лист и на него посмотрел. Я тоже посмотрел. У, хитренький какой! Он там только слона перерисовал и ещё этих, ну… женщин. С копьями. А остальные всякие вещи не стал.
— Я в седьмую тогда, — сказал я. — Временно. Если чего…
И поехал. И пока до двери ехал — всё ждал, чего скажет Дубец. А он ничего не сказал. Так что я так и докатил до седьмой. С картинкой.
А в седьмой чай пили. С конфетами. Это я ещё из дверей увидел, потому что стол у них в палате не как у нас, в углу, а прямо посередине, у окошка. Ну, и они там все втроём сидели и пили чай.
Чай, понятно, Зинченко достал. Ему на кухне всегда дают. Прямо целый чайник дают, уже заваренный. Мне вот фиг дадут, несправедливо! Я вздохнул, в дверях развернулся и обратно поехал. Не совсем обратно, конечно, а к холодильнику. Потому что «Вечерний звон» я в холодильник убрал: они когда холодные — вкуснее в сто раз, как я думаю. «Белочки» и прочие я уже съел, так что оставались только эти. Самые вкусные. Я всегда самые вкусные на потом оставляю. Даже когда, допустим, котлету с картошкой ем, то стараюсь, чтобы котлета на последний укус была. В самом конце. Под компотик.
А Пашка, например, наоборот — котлету съест и сидит, пюре по бортикам размазывает. Никакого у него удовольствия в будущем. Одно пюре.
Так что я свои конфеты достал и опять поехал в седьмую. К чаю.
Зинченко как «Вечерний звон» увидел, так сразу — хоп! — чуть не с обёрткой в рот засунул. И тут же мне свою запасную кружку отдал с чаем. Он не жадный, вообще-то, просто такой… Как сестрица Александра говорит — «непосредственный».
Пашке
Пашка сразу стал свою фольгушку — ну, от конфеты, — ногтем разглаживать. Он из них потом плащи делает. Для рыцарей. Золотые и серебряные. Ничего так получается, только трудно в мешок убирать — они рвутся. Не рыцари рвутся, конечно, а плащи. Приходится новые делать или пока на тумбочке выстраивать, если жалко. Только долго на тумбочке не простоят — какая-нибудь нянечка обязательно норовит всё в ящик смахнуть. Или Зоя Алексевна, сестра-хозяйка, разорётся. Мешают они им прямо. Непорядок. Как же. Лучше бы тараканов потравили. Как я думаю.
Пашка ещё у Толика фольгушку взял. Ну, а мы ещё по вафле. Это Пашкины вафли были, оказывается. Когда ещё по кружке выдули, Пашка наконец спросил:
— Чего это у тебя там?
Уф! я думал уже, никто и не спросит! Я специально картинку на коленях держал пустой стороной вверх. Для интриги.
— Да так, — говорю. И картинку им показываю.
— Фью! — присвистнул Зинченко. — Ничего себе детское народное творчество! Это они чего, с обезьянами воюют?
С обезьянами?! Я сам ещё раз на картинку посмотрел внимательнее. Точно, они — ну, эти… женщины как раз с обезьянами воюют! В первый раз я даже не увидел. Отвлёкся, наверное, на что-нибудь.
Пашка с Толиком только смотрели, а Зинченко всё продолжал комментировать:
— Не, ну ты глянь, как сцепились! Это ж уже вам не какая-нибудь живопись, — он даже ударение в этой «живописи» на последний слог поставил, прикольно, надо будет тоже так говорить. — Да, это не Репин с Айвазовским! Это прямо в учебник биологии надо. Происхождение человека, по Дарвину.
— Какое происхождение? — переспросил Пашка.
А я ничего не переспросил, потому что понял, что Зинченко про… ну, это… ну… понял, короче.
— Такое, — совсем развеселился Зинченко и начал картинку во все стороны вертеть. — От обезьяны происхождение!
Толик тоже, конечно, всё давно понял, а теперь и до Пашки дошло. Он хихикать начал.
— Вот ты, Шосс, — продолжал Зинченко, к Пашке по фамилии обращаясь, как в школе какой. Тоже мне, учитель нашёлся. — Вот ты, дарагой, от кого хотел бы происходить, от Шимпанидзе, да? — у Зинченко даже «Щимпанидзэ» получилось. — Или от Макакяна? Или не, таки наверное от Абрама Гутана?!
Шуточки у Зинченко — ну детсадовские! Доисторического периода, в смысле. Раннего триаса. Третичного. До нашей эры. Мы ещё давным-давно, осенью, в сентябре даже, так в классе развлекались.
— Он-то, допустим, от Гиббонса произошёл, — подчёркнуто лениво сказал я. — А я, значит, допустим, от Гавриллы. А вот кое-кто… кое-кто прямо от Гамадриленко!
Хо-хо, гаврилла, то есть горилла, конечно — это классная зверюга! Кулачищи — во! Одним ударом льва в лепёшку превратит! И гиббон — тоже ничего так, симпатичный. Не то что гамадрил зачуханный!