Мандарины
Шрифт:
— Да они вообще не выступали, — заметил Анри.
Жерар Патюро и другие адвокаты приехали в Париж с намерением пустить в ход все средства; комитет помогал им всеми силами; однако они натолкнулись на всеобщее равнодушие.
Анна взглянула на Дюбрея:
— Вы не находите это удручающим?
— Да нет, — ответил он. — Это лишь доказывает, что выступлений без подготовки не бывает. А начали с нуля, так что...
Дюбрей вошел в комитет, но почти ничем там не занимался. Более всего в этой истории его интересовала возможность восстановить политические связи. Он присоединился к движению «Борцы за свободу» {134}, принял участие в одном из их митингов и собирался продолжить начатое через несколько дней. Он не настаивал на том, чтобы Анри следовал за ним, и не возвращался к разговору о еженедельнике, но время от времени позволял себе высказывать более или менее скрытый упрек.
— Подготовленное или нет, любое выступление в настоящий момент ни к чему не ведет, — сказал Анри.
— Это вы так говорите, — возразил Дюбрей. — Если бы за нами стояли денежные средства, уже организованная группа, газета, нам, возможно, удалось бы всколыхнуть общественное мнение.
— В этом нет никакой уверенности, — сказал Анри.
— Главное, хорошенько понять: чтобы появились хоть какие-то шансы на успех нашего начинания, когда представится случай, надо все готовить заранее.
— Для меня случая не представится, — ответил Анри.
— Да полно! — возразил Дюбрей. — Мне смешно, когда вы говорите, что с политикой покончено. Вы такой же, как я. Вы слишком много ею занимались, чтобы не заняться вновь. Вы опять попадетесь.
— Нет, потому что я скроюсь, — весело отвечал Анри. Глаза Дюбрея загорелись:
— Предлагаю пари: вы и года не проживете в Италии.
— Я принимаю пари, — с живостью отозвалась Надин. Она повернулась к матери: — А ты как думаешь?
— Не знаю, — сказала Анна. — Это зависит от того, понравится ли вам там.
— Как же нам может там не понравиться? Ты видела фотографию дома: разве он не красив?
— Выглядит очень красиво, — ответила Анна. И вдруг поднялась: — Прошу прощения. Я очень хочу спать.
— Я поднимусь с тобой, — предложил Дюбрей.
— Постарайся заснуть этой ночью, — сказала Надин, целуя мать. — Уверяю тебя, ты скверно выглядишь.
— Я буду спать, — ответила Анна.
Когда за ней закрылась дверь, Анри вопросительно посмотрел на Надин:
— Анна действительно выглядит усталой.
— Усталой и мрачной, — с обидой заметила Надин. — Если она так сожалеет о своей Америке, могла бы там остаться.
— Она не рассказывала тебе, как там все прошло?
— Выдумал тоже! Она такая скрытная, — сказала Надин. — Впрочем, мне никогда ничего не говорят, — добавила она.
Анри с любопытством взглянул на нее:
— У тебя странные отношения с матерью.
— Почему странные? — с досадой спросила она. — Я очень люблю ее, но зачастую она меня раздражает, думаю, и я ее тоже. Не такая уж это редкость, таковы семейные отношения.
Анри не настаивал; однако его это всегда удивляло: обе женщины готовы были умереть друг за друга, а между тем что-то у них не ладилось. В присутствии матери Надин становилась гораздо агрессивнее и упрямее. В последующие дни Анна старалась казаться веселой, и Надин успокоилась; и все-таки по-прежнему создавалось впечатление, что гроза может разразиться с минуты на минуту.
В то утро Анри увидел их из своей комнаты, когда они рука об руку с громким смехом выходили из сада; а когда двумя часами позже они снова пересекали лужайку, Анна несла в руках батон хлеба, Надин — газеты, и похоже было, что они поссорились.
Наступило время обеда. Анри сложил свои бумаги, вымыл руки и спустился в гостиную. Анна с отсутствующим видом сидела на краю стула; Дюбрей читал «Эспуар-магазин», а Надин, стоя рядом с ним, поджидала Анри.
— Привет! Что нового? — спросил Анри, улыбаясь всем.
— Вот это! — сказала Надин, показав на газету. — Надеюсь, ты пойдешь и набьешь морду Ламберу, — сухо добавила она.
— А! Уже началось? Ламбер мешает меня с дерьмом? — с улыбкой спросил Анри.
— Если бы только тебя!
— Держите, — сказал Дюбрей, протягивая Анри газету.
Статья называлась «Сами во всем расписались». Ламбер начинал с того, что в который раз сожалел о пагубном влиянии, которое оказывал Дюбрей: это его вина, если после блестящего начала Анри утратил весь талант. Затем Ламбер вкратце излагал роман Анри с помощью урезанных и нелепо склеенных цитат. Под предлогом дать разгадку книге с зашифрованными персонажами, хотя на самом деле она таковой не была, он приводил множество подробностей — частью верных, частью лживых — относительно личной жизни Анри, Дюбрея, Анны, Надин, отобранных таким образом, чтобы выставить их и отвратительными, и смешными.
— Какой негодяй! — сказал Анри. — Я помню этот разговор о наших взаимоотношениях с деньгами, и вот что он из него извлек: этот гнусный абзац о «лицемерии привилегированных левых». Какой негодяй! — повторил он.
— Ты не спустишь ему этого? — спросила Надин. Анри вопросительно взглянул на Дюбрея.
— Я с удовольствием набил бы ему морду, впрочем, это не трудно. Но чего мы добьемся? Скандала, откликов во всех газетах, новой статьи, похуже этой...
— Врежь ему покрепче, и он проглотит язык, — сказала Надин.
— Наверняка нет, — возразил Дюбрей. — Все, чего он хочет, это заставить говорить о себе: он воспользуется случаем. Я за то, чтобы Анри никак не реагировал, — заключил он.
— И что же, значит, когда ему заблагорассудится, он может беспрепятственно написать новую статью и пойти еще дальше? — возмутилась Надин. — Если он поймет, что бояться нечего, он стесняться не станет.
— Так уж всегда бывает, если берешься писать, — сказал Анри. — Каждый имеет право плюнуть тебе в лицо: многие даже считают это своей обязанностью.