Мандолина капитана Корелли
Шрифт:
– Так, значит, ты получала мои открытки, – сказал он.
– На греческом. Зачем ты выучил греческий?
– После войны все стало известно. Абиссиния, Ливия, гонения на евреев, зверства, тысячи политических заключенных в тюрьмах без суда. Мне было стыдно, что я сам был оккупантом. Мне было так стыдно, что я больше не хотел оставаться итальянцем. Я прожил в Афинах почти двадцать пять лет. У меня греческое гражданство. Но я довольно часто езжу домой в Италию. Летом езжу, в Тоскану.
– А мне было так стыдно, что я хотела стать итальянкой.
– Три. Исполнял их по всему миру. Первый посвящен тебе, там главная тема «Марш Пелагии». Помнишь его?
Он напел несколько тактов, пока не заметил, что она старается не заплакать. Кажется, к старости у нее появились резкие перепады настроения: ее бросает от страстных слез к нападению. Вот, вышибла ему вставную челюсть, она упала на песок и пришлось мыть ее в море. До сих пор во рту солоноватый, но не неприятный привкус.
– Конечно, я помню его, – она опустила голову и устало вытерла глаза. Неожиданно, без всякой связи со сказанным раньше, она произнесла:
– Я чувствую себя неоконченным стихотворением.
Корелли ощутил укол совести и уклонился от ответа.
– Всё изменилось. Здесь все было таким красивым, а теперь – сплошной бетон.
– И у нас есть электричество и телефон, и автобусы, и водопровод, и канализация, и холодильники. А дома сейсмоустойчивые. Разве это плохо?
– Тогда было страшное землетрясение. Я был здесь. Потребовалось немало времени, чтобы найти тебя и убедиться, что с тобой все в порядке. – Он поймал ее удивленный взгляд и пояснил: – Я сделал, как ты мне велела. Я поступил в пожарную команду. В Милане. Ты говорила: «Не воюй. Почему бы тебе не заняться чем-нибудь полезным, например поступить в пожарную команду?» Я так и сделал. Там было совсем как в армии. Полно времени для занятий музыкой между тревогами. Когда они набирали добровольцев, я сразу вызвался. То, что я увидел, просто потрясло меня. Работал без продыху. Это были ужасные дни. Я видел открытую могилу Карло, видел, как она закрылась, и его там, внизу. Клочки обмундирования, обломки костей и две монетки на глазах.
Она поежилась и подумала, стоит ли рассказывать ему о секрете, который Карло так строго хранил. Вместо этого она спросила:
– А ты знал, что это Карло и мой отец написали тот памфлет о Муссолини? А напечатал Коколис.
– Предполагал. Но решил не вмешиваться. Нам тогда нужно было какое-то развлечение, правда? Вижу, ты все еще носишь мое кольцо.
– Только потому, что пальцы распухли от артрита и я не могу его снять. Я отдавала его уменьшить, а теперь жалею. – Она взглянула на взлетающего соколенка с оливковой веткой в клюве и надпись под ним – «Semper fidelis». Помешкав, она спросила:
– А ты был женат? Наверное, был.
– Я? Нет. Я говорил – мне было очень горько, долго-долго. Со мной всем было несладко, а женщинам особенно, но потом музыка увела, я проехал по всему миру, перелетал из одной страны в другую. Пришлось уйти из пожарной команды. Однако, ты всегда была моей Беатриче. Моей Лаурой. Я подумал, разве может быть еще одна лучшая на свете? И кто захочет – быть с кем-то, а мечтать совсем о другой?
– Антонио Корелли, ты по-прежнему лжешь своими серебряными устами. Да на меня смотреть сейчас нельзя! Я старуха. Я не хочу, чтобы ты смотрел на меня, я же помню, какой я была. Мне стыдно быть старой уродиной. Тебе-то хорошо. Мужчины так не хужеют, как мы. Вот ты такой же, только старый и тощий. А я – ну совершенно другой человек, я знаю. Мне хотелось, чтобы ты запомнил меня красивой. А сейчас я просто какая-то квашня.
– Ты забываешь, я приезжал и подглядывал за тобой. Если видишь, как что-то меняется постепенно, то никаких потрясений и огорчений. Ты такая же. – Он положил свою руку на ее, нежно пожал и добавил: – Не волнуйся, я здесь ненадолго, а ты – все та же Пелагия. Пелагия с дурным нравом, но все же – Пелагия.
– Неужели тебе не приходило в голову, что ребенок мог быть незаконнорожденным? Меня могли изнасиловать, да и чуть не изнасиловали.
– Я думал об этом. Немцы, гражданская война…
– Ну?
– Это меняло дело… У нас ведь были какие-то понятия о бесчестье, о подпорченном товаре, да?… Согласен, это меняло дело. Слава богу, теперь мы не такие тупые. Кое-что все-таки меняется к лучшему.
– Человек, который хотел меня изнасиловать… Я стреляла в него.
Он недоверчиво взглянул на нее:
– Vacca cane! Стреляла в него?
– Я сохранила честь. Это был мой жених, ну, который был до тебя.
– Ты ни слова не говорила о женихе.
– Ревнуешь?
– Конечно, ревную. Я думал, я был первым.
– Нет, не был. И не старайся убедить меня, что я была у тебя первой.
– Ты была лучшей. – Чувства начинали захлестывать его, и он постарался сдержать себя. – Мы становимся сентиментальными. Два старых сентиментальных дурака. Взгляни… – Он полез в карман и достал что-то белое, завернутое в пластиковый пакет. Раскрыл, вытащил старый носовой платок и встряхнул его, чтобы расправить. На ткани были темные, пожелтевшие по краям коричневые разводы. – …Твоя кровь, Пелагия, ты помнишь? Мы искали улиток, а ты поцарапала лицо колючками. Я хранил его. Старый чувствительный дурак. А кому какое дело? Я ни на кого не собираюсь производить впечатление. После всего, что было, мы имеем на это право. Прекрасный вечер. Давай будем сентиментальными. Нас никто не видит.
– Яннис видит. Он прячется за веревочной бухтой на другом причале.
– Вот чертенок! Наверное, думает, что тебя нужно защищать. На этом острове просто невозможно что-то сохранить в секрете, верно?
– Я хочу показать тебе кое-что. Ты ведь никогда не читал записи Карло, да? Там был секрет. Давай вернемся в таверну и поедим, а потом я дам тебе его записи. Мы готовим отличный плов из улиток.
– Улитки! – воскликнул он. – Улитки. Я всё помню об улитках.