Мандолина капитана Корелли
Шрифт:
– О coglione, [185] – весьма к месту произнес он, закрыв лицо руками. Яннис восхищался людьми, умевшими ругаться, особенно на иностранных языках, но для старика это звучало странно. Старики всегда стремились осудить за это. Этот Корелли – явно такой же странный, какой становилась и бабушка, скакавшая повсюду со стереоплейером, приладив наушники к своим седым пучкам и застенчиво улыбаясь, когда думала, что на нее никто не смотрит. Вот только сегодня утром он застал ее перед зеркалом – она примеряла разные сережки из универмага Антонии и вскидывала голову в манере, которую можно было назвать только кокетливой.
185
Олух, буквально – «яйца» (ит.).
– До завтра. Будет еще сюрприз, – сказал Корелли, приподнял помятую шляпу и ушел.
– О Господи! – произнесла Пелагия, и сердце ей наполнили дурные предчувствия. Ей пришло в голову, что следует показать ему свою осовремененную «Собственную историю Кефалонии», – возможно, ему будет интересно узнать, что истинной причиной бойни было то, что Эйзенхауэр упорно отвергал все планы Черчилля по освобождению острова и бессмысленно направил итальянские военно-воздушные силы в Тунис вместо Кефалонии. Он ведь, наверное, знал, что приказы на зверства исходили от самого Гитлера, – а может, и не знал.
– Он твой дружок? – упрямо допытывался Яннис, но каждый раз получал в ответ твердое «нет».
– Иди и вымой посуду, или не получишь денег, – парировала бабушка и отправилась за гребнем, чтобы вычистить козу, как в былые дни. Она раздумывала, где бы она сейчас могла найти детеныша лесной куницы.
Но, как она и опасалась, капитан превзошел себя, когда на следующий день появился у дверей в скрипе тормозов, реве и выхлопах двигателя, в облаке пахучего синего дыма. Пелагия стояла подбоченясь и покачивала головой, пока он осторожно слезал с мотоцикла. Ярко-красный, очень высокий, с толстыми шишковатыми покрышками, мотоцикл выглядел созданным для гонок. Капитан повернул ключ, заглушив рев двигателя, отбросил подпорку и укрепил машину.
– Ты знаешь, куда мы собираемся? Мы поедем посмотреть, на месте ли еще «Casa Nostra». Так же как в старые времена, – он постучал по рулю, – на мотоцикле.
Пелагия покачала головой.
– Неужели ты думаешь, он выстоял в землетрясение? И неужели ты думаешь, я поеду на подобной штуке? В мои годы? Уезжай и оставь меня в покое. Избавь меня от своих диких планов.
– Я специально взял его напрокат. Он не такой красивый, как старый, и шумит ужасно, как жестянка с гвоздями, но ездит очень хорошо.
Она взглянула на лицо старика и постаралась сдержать улыбку. На нем были нелепый синий защитный шлем с маленьким козырьком и солнцезащитные очки, совсем новые; он забыл снять с них ярлык, который покачивался на его щеке, как осенний листок, пойманный в нити паутины. В стеклах она увидела отражение своего недовольного лица и выставленных ладоней.
– И речи быть не может. Я слишком старая, а ты и молодой не мог ехать прямо. Ты что – не помнишь все эти аварии? Ты и тогда был ненормальным, а сейчас еще дурнее.
– На старой машине, – оправдывался он, – мы виляли, потому что мне приходилось возиться с рычагом переключения передач. А тут все автоматическое. – Он махнул рукой, словно хотел сказать: «Все в порядке! Садись!»
– Нет, – сказала она. – У меня колени не гнутся, я и ногу-то высоко поднять не могу.
Неожиданно она заметила, что поверх рубашки на нем – что-то яркое, отчего он очень походил на хиппи, что появлялись на острове в конце шестидесятых. Она прищурилась и поняла, что он одет в красный бархатный жилет, вышитый цветами, орлами и рыбами, который она дала ему пятьдесят лет назад. Пелагия сделала вид, что не заметила, и ничего не сказала, но ее поразило, что он так бережно хранил его все это время. Она была тронута.
– Милая, – сказал он, зная: она заметила жилет, – и рассчитывая, что она смягчится.
– Абсолютно исключено.
– Разве ты не хочешь увидеть «Casa Nostra»?
– Не с сумасшедшим.
– Но ты же не хочешь, чтобы я взял его напрокат зазря?
– Хочу.
– Я взял его на два дня. Мы можем поехать и в Кастро, и в Ассос, и в Фикардо. Мы можем сидеть на камне и смотреть на дельфинов.
– Возвращайся в Афины. Старый сумасшедший.
– Я привез шлем и для тебя.
– Я не ношу красного. Ты когда-нибудь видел меня в красном?
– Тогда я поеду один.
– Ну, и езжай.
Потребовалась вечность, чтобы убедить ее. А когда они рискованно петляли по каменистым дорогам, она в ужасе уцепилась пальцами с побелевшими костяшками за его пояс и зарылась лицом у него между лопатками; мотоцикл грохотал под ней, и ей было и очень приятно, и беспокойно. Корелли заметил, что она вцепилась в него еще отчаяннее, чем в старые дни, и хулигански умышленно завилял по дороге, хотя мотоцикл и так опасно водило из стороны в сторону.
Пелагия цепко держалась за его пояс. Она ощутила, что за эти годы он усох настолько же, насколько она раздалась. Неожиданно мотоцикл вильнул к обочине, прошел чуть юзом, выбрасывая брызги мелких камешков. «Святой Герасим, спаси меня!» – подумала она и, в страхе прильнув к капитану, крепко сцепила пальцы.
Мимо них, пыхтя и треща, проехал почтенного возраста мопед. Его украшали не одна, а целых три девушки, одетые в одинаковые очень короткие белые платьица. Корелли мельком увидел стройные золотистые бедра, молодые грудки, изогнутые брови над черными глазами и длинные распущенные волосы – такие темные, что казались почти синими. В его сердце возникла мелодия – радостная, в ней звучал вечный дух Греции, Греческий концерт. Чтобы сочинить его, нужно будет лишь подумать о поездке с Пелагией на поиски «Casa Nostra», о трех встреченных девушках в расцвете совершенной красоты и свободы. Одна, управлявшая мопедом, положила ноги на бензобак, вторая, глядя в розовое зеркальце, движениями художника поправляла макияж, а третья, сидя задом наперед, почти касалась дороги ногами, обутыми в сандалии. С чрезвычайно серьезным лицом она читала газету и изящными пальчиками старалась удержать хлопавшие на ветру страницы.