Мания страсти
Шрифт:
— С тех пор, как все перестали слушать то, что я говорю, я не вижу никакого смысла говорить дальше. И еще меньше — выслушивать что бы то ни было.
— Оскорбление представителя судебной власти при исполнении обязанностей. Обычный штраф. Свободен. Но кто подготовил это заседание, одни сумасшедшие?
Вот еще. В Нью-Йорке.
— Вы француз?
— Не будем преувеличивать.
— Вы утверждаете, что существует исключительно французская культура?
— Это бросается в глаза.
— Вы любите цитировать Лафонтена. Это провокация?
— Скорее слабость.
— Что вы имеете против великого семейства Леймарше-Финансье?
— Ничего. Я просто пытаюсь его описать.
— Вы
— В первый раз слышу.
— Вы никогда не говорите о Правах Человека. Почему?
— Человек человеку волк.
— Простите?
— Мое царство не из этого мира.
— Вы принадлежите к какой-нибудь секте?
— Я есть Путь, Истина, Жизнь.
— Что?
— Я был еще до Авраама.
— Где ваш психиатр?
— Оставьте психиатрии то, что является ее областью, а литература пусть занимается своей.
— Вы что, издеваетесь надо мной?
— Ни в коей мере.
— Послушайте, мы здесь не для того, чтобы обсуждать ваши религиозные взгляды. Свобода вероисповедания гарантирована Конституцией. Но скажите, вы француз, да или нет?
— Да.
— В таком случае, вы не опасаетесь, что критические замечания, порой весьма злобные, которые вы высказываете в адрес ваших соотечественников, заставят их возбудить новое дело?
— Это весьма маловероятно, но, по правде сказать, не исключено.
— Вы националист?
— Ни в коей мере.
— Тогда почему такой отрицательный отзыв Комиссии?
— Не знаю.
— Вы пишете книги. Они переведены в Соединенных Штатах?
— Едва ли.
— Это меня не удивляет. С вами хотят поговорить на Призывном пункте.
— О чем?
— Увидите.
Что есть Красота? Молодая красивая хрупкая женщина ответила однажды: «скромность». С ней можно согласиться. Должно быть, она знала, что говорит.
Дора красива. Это означает, что ее тело — проявление невысказанного, осознающего себя таковым. Ни высокая, ни маленькая, гибкая (гимнастика), темноволосая, волосы короткие, глаза голубые, когда вы смотрите на нее, то не замечаете ничего необыкновенного, разве что, может быть, какая-то по-особому грациозная сдержанность, умение по-особому молчать. Я видел, как она выступала в суде. Председательствующие улыбаются, они все под ее обаянием, не то, чтобы они теряли способность мыслить, просто очевидно любуются ею. Она медленно начинает говорить, постепенно выстраивая свою систему аргументации, иногда вдруг отступает далеко назад, перебирает даты, цифры, пересекает пустыню подробностей, и вдруг неожиданно — когда она продемонстрировала всю остроту данного дела, иными словами, слепое и мелочное упрямство противника, его ошибки, проволочки, перемены тактики или стратегии, его недостойное предложение закончить дело по взаимной договоренности, его прямое или опосредованное давление, кампанию, развернутую им в прессе, утаивание улик, — она вдруг словно сворачивается, замолкает, кажется совершенно опустошенной (я знаю этот номер наизусть), возникает впечатление, что она сейчас попросит приостановки заседания (неожиданное недомогание, показанное одним намеком, это, скажу я вам, великое искусство) или потребует остановить слушание дела из-за ошибок в следствии, недостающих или слишком поздно предоставленных улик, необходимости доследования, допроса новых свидетелей. Но нет, она вновь устремляется вперед, выставляя свои чеканные аргументы, она мелодично-немногословна, никогда не повышает голоса, это словно музыка (привет от Клары, и не без причины), великая симфония Права, с ее вариациями, фугами, сменой ритма, остановками, репризами, торможением на самом краю пустоты, ускорением и нежным новым началом.
«Высокий Суд хотел бы… От Суда не удалось скрыть…» Председательствующий или Председательствующая слегка нервничают ради приличия, передают записочки заседателям, вмешиваются в процесс, смиряются. «Пожалуйста, ваше заключение, Мэтр», «Сейчас, сейчас». Пять сотен страниц перелистаны, отпечатаны на компьютере, наступления, отступления, контрнаступления, захват с флангов, хирургически точные удары юриспруденции, к концу все это принимает лирическую форму, и вот — она приходит в себя. Она выиграла, в очередной раз, иными словами, отбила неприятельскую атаку, которая, впрочем, возобновится месяца через три, шесть, может через год, в виде Апелляции или Кассационной жалобы. Право — это Время. Преступник виновен, ну и что? Он прав? Тем лучше. Красноречие насмехается над красноречием. Я сказал ей как-то: «В сущности, писатель — это ты. — Нет, нет, это все возбуждает, но не остается». Что значит оставаться? Есть битвы и рассказы об этих битвах, война и искусство ведения войны, какие-то нечастые договоры, которым удается, хотя бы на какое-то время, поставить точку. Когда-то наивные люди, читая книгу, говорили: «прямо как в жизни». Другие же, несколько позже, предположили, будто жизнь с одной стороны, а литература с другой. Но если жизнь это сама литература? Не могла бы именно она остаться, неизвестно где, неясно как, каждое мгновение что-то записывать, незаметное, нечитаемое, непонятное? Три неразрывных черточки? Три разорванные черточки? Несчетное число их комбинаций? Плетение случайностей и везений?
Наполеону расхваливали какого-нибудь очередного генерала. «Ну ладно, ладно, — говорил он, — все это прекрасно, но везучий ли он?» Окружение Императора полагало, что он так просто хотел пошутить. Ошибка. Нет вопроса более серьезного, чем везение.
Вот для меня воплощенное везение: Дора, колдунья с ученой степенью, ведущая дело в суде. Возбужденные или любопытствующие взгляды Председателей, подозрительные или ревнивые Председательниц не могли увидеть то, что видел я, сидящий далеко позади нее, внимательно слушающий: ее жемчужную наготу под платьем, изгибы тела и шепоты в ночи…
«Высокий суд хотел бы…»
Свидетели у барьера:
Спиноза: «Если бы люди способны были направлять собственную жизнь осторожно и рассудительно, если бы им всегда везло, они не были бы подвержены никаким суевериям. Но поскольку они часто оказываются в ситуации настолько критической, что не знают, как из нее выбраться, и, с другой стороны, без конца желают иметь все больше и больше вещей, они самым жалким образом колеблются между страхом и надеждой и, в конце концов, оказываются готовы верить неизвестно во что».
Гегель: «Человек есть эта самая ночь, это пустое ничто, эта ночь, что обволакивает все своей простотой, бесконечное множество понятий, образов, ни один из которых в действительности ни продуман, ни представлен. Именно здесь, именно ночь, природа изнутри, „эго“ в чистом виде. А вокруг этого фантасмагорического спектакля непроглядная тьма: здесь неожиданно появляется окровавленная голова, там — бесформенная белая масса, тут же исчезает. Именно такую ночь обнаруживаешь, когда смотришь человеку прямо в глаза, ночь, что становится все более и более чудовищной, это перед нами опускается ночь мира».
Маркс: «Деревянной болванке необходимо подвергнуться некоторой трансформации, чтобы превратиться в стол. Стол из-за этого не перестает быть деревом, то есть осязаемой вещью, одной из прочих осязаемых вещей. Зато стоит ему появиться на сцене в качестве товара, стол становится вещью сверхосязаемой, хотя и не перестает быть от этого осязаемым. Ему недостаточно просто быть поставленным на четыре ножки, он опрокидывается вверх тормашками перед всеми остальными товарами и начинает выделывать акробатические трюки, более странные, чем если бы вдруг принялся танцевать».