Мания страсти
Шрифт:
Три разорванные черточки, три непрерывные: это очень просто, и ничего нет сложнее. Через эту комбинацию китайцы отыскивают то, что они сами именуют десятью тысячами существ. Они об этом даже не думают, просто они такие. Все говорят, что они вот-вот станут подобными нам, что они утопают в идеологии потребления и технократии, что они «американизируются». Конечно, конечно, но хорошо смеется тот, кто смеется последним. Первым человеческим существом был китаец, китайцем будет и последний. Какая тишина под черным потоком. Издалека слышно лишь отвратительное муторное журчание. У великой природы свои законы, несмотря на жестокое опустошение, какому ее подвергли. Показатели Биржи растут, но семейство Леймарше-Финансье преисполнено беспокойством. Куда же несемся мы, как сумасшедшие? К скорби и тревоге. К отчаянному самоуничтожению.
Три непрерывные черточки, три разорванные: возбуждение, гром; радостность, водоем. Вещи отыскивают друг друга издали, сближаются, зовут друг друга, отвечают, внезапно появляются вместе, а затем
В моем квартале на бульваре по утрам разворачивается рынок на старинный манер. Он начинается сразу за кафе, куда рано утром я прихожу читать газеты. Это место встречи по-деревенски: мужчины за стойкой, женщины расселись по всему помещению, болтают, пьют и курят. Вот, опять она, прекрасная рыжая колбасница, сидит со своим горячим бульоном, читает. Какую газету? Отсюда не разглядеть. Она в теле, у нее лукавый вид, на ней белый передник и сапоги. Снаружи начинает падать мелкий дождь, капает на темно-зеленые крыши палаток-магазинчиков, расставленных прямо на бульваре. Там выстроились в один ряд, бок-о-бок, цветочная лавочка, мясная, сырная и рыбная, но колбасница, бесспорно, является королевой бала. Чуть полноватая, согласен, но очаровательная. Прелесть здоровой полноты, полная противоположность советам иллюстрированных журнальчиков Леймарше-Финансье. Первые признаки уютного двойного подбородка, ловкие, чуть пухловатые, как сосиски, руки, черные серьезные глаза, уставившиеся в колонки газеты. Она закуривает, теперь все качества при ней. Она чистоплотная, здоровая, розовощекая, с маленьким носиком. Знающая все о мясной продукции, она вернется минут через десять к своему аккуратно прибранному прилавку, ветчинам, колбасам, свинине с кислой капустой на вынос. Она будет улыбаться хозяйкам, станут видны ее передние зубы, чуть расставленные, признак силы и удачи. Вот она поднимается, застегивает свой передник (удачный кадр для фильма), в ней чувствуется какое-то животное начало, корни которого далеко, там, где по летним лугам разбросаны все эти французские фермы, там, где быки, бараны, свиньи, коровы. Она выходит, я иду прямо за ней, след в след, под дождем, она меня не видит или, скорее всего, заранее знает, что нужно делать вид, будто она не видит меня, а я делаю вид, что не вижу это едва заметное колыхание ягодиц под халатом, втянутые плечи, выставленные вперед груди и начинающий выпирать живот, за который ей, несомненно, досталось бы от рекламных журналов. Она входит в свой дворец, раскинувшийся прямо на тротуаре. Это удивительное зрелище — как она исподтишка окидывает взглядом свои владения, все эти свиные окорока, поданные, словно это изысканные кондитерские изделия. Она поворачивает голову вправо, влево, осматривает, бросает взгляд мимо меня, словно меня не существует, но нет же, как раз напротив, я очень даже существую. Я демонстративно останавливаюсь, покупаю букет роз у ее соседки, невзрачной и напрочь лишенной обаяния.
Назавтра все происходит стремительно. Я заговариваю с ней, она, смеясь, отвечает, обручального кольца на пальце нет, но она, тем не менее, замужем. На рынке она одна, она не прочь отвлечься на минутку, чтобы я показал ей, где можно перекусить около часа дня. Это обман, это очень мило, это все более и более правдоподобно. Остальное происходит просто молниеносно. Она привыкла делать это быстро и хорошо. Для себя, но также и для меня, если мне нравится это «для себя». А мне нравится.
Сказать нечего, мы понимаем друг друга прекрасно. Девять часов, ей уже пора возвращаться к своей работе, к своим покупательницам. Дамочки из местных делают закупки. Они зачарованно и враждебно разглядывают эту роскошную рыжую форель, женщину, только что совершившую идеальное преступление. Я же законченная свинья, абсолютное зло в библейском, прямо-таки космическом масштабе, божественное проклятие довлеет надо мной, над ней, над целым бульваром. Как-нибудь нужно будет назначить ей свидание в барочной церкви неподалеку отсюда. Будем предаваться духовному созерцанию за какой-нибудь колонной.
Маргарит (так ее зовут) — презабавный ангел. Но, закончив дело, она вновь становится серьезной-серьезной. Она свежа, как майский день, хорошо пахнет, в ее наслаждении есть нечто отчаянное, она очень себя любит, делает все, что хочет, свой бумажник, набитый купюрами, держит всегда при себе. Тридцать пять лет, двое детей? Это не мешает утолять голод, но осторожно.
Впрочем, рынок — не единственная достопримечательность этой части квартала. Есть еще аптека, больница, родильный дом. Отсюда — некоторое количество возможных диагоналей. Аптекарши скучают, санитарки желают развеяться, гинекологини не прочь посмеяться. В то время как текущая пропаганда мусолит великие проблемы (нравственность, страдание, трудный, но необходимый прогресс), тела, потерявшие над собой контроль, торопливые, предаются в соседних комнатках достойным осуждения играм. Самое тревожное — так это то, что они, похоже, не испытывают от этого ни угрызений совести, ни сожалений. Эпоха скользит по ним, как по птичьему оперению. Как остановить их? Непонятно. Горькая мысль отравляет воздух, смертельная ирония проникает сквозь задернутые шторы. Чем больше распространяется конформизм, тем яростнее скрытая свобода пытается отыскать выход. Чем многочисленнее популяция, тем явственнее каждая личность чувствует себя королем. «Нас уже шесть миллиардов», — возвещает газета. Кого это «нас»? Подите скажите Маргарит, посреди всех ее ветчин, что она всего лишь один гуманоид среди шести миллиардов других. Она-то знает, что она, как и я, уникальное животное, которому грозит исчезновение, и прекрасно, если это так, значит, надо пользоваться случаем, взлетаем. Я пишу эти фразы на умирающем языке: ничего нет более волнующего, закат, светлая ночь. Клара вновь улетела в Рио, она начнет играть, когда мы уже уснем. Главное, пусть ее руки будут не напряжены. Этим вечером у меня свидание с Дорой, мы празднуем годовщину нашей встречи в ресторане Эйфелевой башни «Жюль Верн», который мог бы с таким же успехом называться, скажем, «Сирано», или же «Империя луны», или еще «Двадцать тысяч лье под водой».
Мы отмечаем здесь номер тридцать два, Хэн, «Постоянство», идеограмма изображает сердце и корабль меж двух берегов, то есть терпение, необходимое для жизненного пути. Вверху Чжень, «возбуждение, гром», внизу Сунь, «проникновенность, ветер»:
Комментарий гласит: «Просыпается энергия, объединившись с внутренним насыщением. Гремит гром, дует ветер. Время приходит в действие. Так же и отношения между мужчиной и женщиной. Они должны быть длительными. Постоянство принимает и собирает вещи, не подавляя и не сдерживая их, укрепляет способность преобразовывать дао в действие. Прочное вверху, податливое и мягкое — внизу. Гром и ветер объединяются, что бы заставить меняться ситуацию и породить обновление. Пусть окончание одного станет для вас началом другого. Именно смена времен года, изменения, ею вызванные, и делает возможным осуществление всех вещей и процессов в их длительности».
Франсуа в Париже, вернулся из Испании. Встречаемся в нашем обычном кафе. Он не изменился, может быть, чуть пополнел, вид отдохнувший. Как всегда бесполезно задавать вопросы, что именно он делает. Через два дня улетает в Соединенные Штаты. Увидимся там? Разумеется. Это будет забавно.
— Знаешь, — говорит он, — американцам, когда заговариваешь с ними о Европе, сейчас в голову прежде всего приходит Испания.
— Логично. Самый распространенный язык после английского.
— Или китайского. Ты все продолжаешь?
— Понемногу.
— Мой испанский почти уже безупречен.
— Полезно.
— А что происходит здесь?
— Да ничего особенного.
— Как договорились?
— Как договорились.
Идем по берегу Сены. Как умудряется он выживать, держать в тайне свое другое существование, отметать подозрения, избавляться от надзора — это тайна. Установленное между нами правило на этот счет весьма сурово: никаких откровенностей на личные темы, никакой политики, никаких вопросов о деньгах, полное молчание, но никакой тоски. Две-три забавные истории про Барселону, Аргентину, Мексику. Он путешествовал, я путешествовал. На мгновение останавливаемся, смотрим на грязно-желтую реку, в которую
— теперь кажется, что это было очень давно,
— я выбросил заряженный револьвер. Вспоминаю это двустишие Омара Хайяма, которое раньше любил повторять:
Поскольку конец света — это ничто,
Представь, что тебя не существует, и будь свободным.
— Глупо, — говорит Франсуа, — но четыре-пять лет я ждал, что выпадет удача. А она все не выпадает. Это совсем другое.
— Заново раздать карты.
— Иногда было бы лучше снять колоду.
— Теперь это уже невозможно.
— Ну что ж, тогда все еще роман?
— Все еще.
Улыбаясь, он качает головой. Раз уж это меня забавляет… Я не собираюсь все же ему говорить, что день без строчки — это пропавший понапрасну день. Мы пока еще не умерли, это факт. В сущности, этот намек можно назвать дружбой.
Старинные индийские трактаты без конца призывают к отстраненности и созерцанию того, что они именуют высшим «Я». «Я люблю общество Совершенств, — говорится в них, — чья сущность и заключается в том, чтобы быть. Благодаря пламени созерцания они приносят в жертву горящие факелы действий». По сути дела, Франсуа относится именно к таким, что делает из него — и это безо всякого налета религиозности — обитателя другого мира, вынужденного жить в этом. Это «Я», говорится в тех же ритмических текстах, подобно «перелетной птице, присевшей на воды озера». И еще: «Стоит, хотя бы лишь на мгновенье, соединиться с этим высшим „Я“, и будут полностью поглощены все ошибки, словно искра огня поглощает ворох веток».