Mao II
Шрифт:
В спальне Карен рассматривала подарок, привезенный Скоттом из города, - репродукцию карандашного рисунка под названием "Мао II". Карен положила ее на кровать, придавила чем попало углы, чтобы не заворачивались. Начала рассматривать, размышляя, чем рисунок интересен, почему Скотт решил, что он ей понравится. Лицо Мао Цзэдуна. Имя ей нравилось определенно. Странно: несколько карандашных штрихов - и вот он, Мао, небрежно проработанные тени, шея и брови едва намечены. Автор - знаменитый художник, имя у нее вылетело из
Скотт мыл чашки.
Вошел Билл, спросил: - Чем занимаешься?
Скотт, неотрывно глядя в раковину, тер чашку с внутренней стороны губкой.
– Можно подняться к фабрике. День сегодня неплохой.
– Тебе нужно работать, - сказал Скотт.
– Я поработал.
– Еще рано. Вернись в кабинет и поработай еще.
– Сегодня я времени даром не терял.
– Брехня. Ты фотографировался.
– Я потом наверстал. Ну, будет-будет. Позовем женщин и смотаемся к фабрике.
– Иди обратно наверх.
– Неохота.
– Не заводись. Я сегодня не в том настроении.
– Пойдем позовем женщин, - сказал Билл.
– Рано еще. Ты же все утро фотографировался. Вернись наверх и доделай работу.
Скотт подставил губку под струю горячей воды, смывая мыло.
– До темноты еще три часа. С запасом хватит, чтобы дойти туда и вернуться.
– Я же о тебе забочусь. Тебя самого угораздило решить, что ты будешь писать эту книгу бесконечно. А я говорю только то, что от меня требуется.
– Знаешь, кто ты такой?
– Ну да, ну да, ну да, ну да.
– Ну да, ну да, - сказал Билл.
– По-моему, ты по-настоящему и десяти минут не отработал.
– Ну да, ну да.
– Раз так, вернись наверх, сядь за стол и поработай.
– Светлое время суток тратим зазря.
– На самом-то деле все совсем просто.
– Нет, не просто. Сложнее не бывает. Морской узел из всего самого непростого на свете.
С посудой Скотт разделался, но от раковины не отходил, стоял, опустив глаза.
– Да нет, все просто, клянусь. Как дважды два. Давай-ка наверх, за стол, за работу.
– Женщинам бы понравилось.
– Мы с тобой оба знаем: я говорю лишь то, что от меня требуется.
– А может, я вернусь наверх и буду сидеть сложа руки. Как ты узнаешь, работаю я или нет?
– Никак, Билл.
– Может, я там буду сидеть и отрывать марки от двадцатипятидолларового рулона. На каждой - гребаные звезды и полосы.
– Как хочешь, только оставайся у себя. Я хочу, чтобы ты сидел в своей комнате, за столом.
– Я тебе скажу, кто ты такой, - сказал Билл.
Скотт, упорно не оборачиваясь, взял полотенце и вытер руки. Повесил
Брита подошла к кабинету Билла. Дверь была распахнута. Брита заглянула внутрь. Помедлив, тихо постучалась, хотя комната явно была пуста. Брита притаилась в ожидании. Потом перешагнула порог, внимательно рассматривая совершенно обыкновенные вещи; словно старалась запомнить все детали, упущенные фотоаппаратом: расположение предметов, принцип расстановки справочников на полках, количество карандашей в банке из-под джема. Словно примечала для потомков, старалась с маниакальной точностью зафиксировать в памяти, что именно лежит у него на столе, чьи лица на фото под стеклом, все те мелочи, которые кажутся нам драгоценным ключом к разгадке человека.
На самом деле Брита заглянула сюда всего лишь за куревом. Отыскав взглядом пачку, скакнула к столу, вытащила одну сигарету. Лестница заскрипела под чьими-то шагами. Брита нашла спички, закурила и, когда в дверях возник Билл, сказала: "Спасибо!", отсалютовав сигаретой.
– Я думал, вы наверняка уже уехали, - сказал он.
– Разве вы не знаете регламента? Мы ждем дотемна. Потом двинемся по проселкам и бездорожью, шарахаясь от указателей, - а то вдруг я догадаюсь, где проезжаем.
– Скотт над этим по нескольку недель думает.
– Его маршрутом ехать вдвое дольше.
– Я бы вам посоветовал проявить такт - похвалить этот хитрый лабиринт.
– Попытаюсь. Ну хорошо, не хочу отрывать вас от работы, увидимся за ранним ужином, если это предусмотрено программой.
Билл убрал со скамьи у окна ворох бумаг, но потом словно бы забыл, что собирался присесть; так и остался стоять, прижав к груди листы.
– Я чего-то наговорил, да?
– В основном о своей работе.
– Изголодался по сочувствию. Я и теперь хочу много чего сказать, а не выходит. Забыл обычный язык - только за обедом невнятно мычу, когда хочу попросить соли.
– Соль вам употреблять вредно.
– Мне шестьдесят три, и это очень больно.
– Я до шестидесяти не доживу. Чувствую, что- то зреет, почти вижу. Медленное, изнуряющее, страшное, затаилось в глубоких недрах тела. Я уже много лет знаю.
– У страха свой эгоизм, правда?
– Я ужас что мелю?
– спросила она.
– Возможно, слегка хвастаетесь.
– А вы что хотите сказать, если все-таки вспомните слова?
– Попросить вас: приезжайте еще разок, когда захотите. Или дайте свой адрес. Или останьтесь и поговорите со мной.
– Мне-то говорить легко. Но в вашем доме разговоры не такое уж простое дело. Мне кажется, здесь все настолько всерьез, что некоторые темы затрагивать опасно. Кроме того, теперь между нами нет фотоаппарата, нет буфера. А это все меняет, согласны? Скотт сказал: "В шесть тридцать".