Мара

Уолкер Руфь

— Роза. Меня зовут Роза.

Он недоверчиво хмыкнул:

— Ты теперь уходить.

И Маре ничего больше не оставалось, как убежать, подобрав свою длинную юбку. Следующий час девушка провела в лесу, в дупле огромного дуба. Солнце уже спряталось за холмы, когда Берти наконец позвала ее:

— Роза! Пойди-ка, детка, помоги мне накрыть на стол.

Через несколько минут на столе уже стояла потрясающая еда: картофельное пюре и белые бобы, здоровый кусок окорока, рис и жареная кукуруза, две огромные буханки хлеба. Можно было подумать, что ужин рассчитан не на шесть человек,

а на полк солдат. В их кумпаниивсе ели наперегонки, и Мара с трудом удержалась, чтобы тут же не схватить самый большой кусок.

Плохо управляясь с вилкой — у них в таборе ели только ложками, — Мара молча поглощала еду, исподтишка разглядывая своих сотрапезников. Индеец жевал не спеша, не обращая никакого внимания на окружающих. Парнишка, которого Мара сегодня уже видела, заглатывал пишу настолько быстро, что, казалось, вообще не пережевывал ее. За столом сидел и еще один человек, молодой, видимо, немногим больше двадцати, с жирными немытыми волосами, небритый, с нестриженными грязными ногтями. Он как-то исподлобья нехорошо посмотрел на Мару, и теперь она избегала встречаться с ним взглядом.

Только Горас пытался поддержать беседу. Изображая радушного хозяина, он говорил о погоде, о чем-то, что он называл экономией, о ком-то по имени Уоррен Гардинг.

Берти поставила на стол миску с салатом и фыркнула:

— О чем тебе следует побеспокоиться, так это о ку-клукс-клане. Здесь, на юге, он особенно силен. Никогда не знаешь, попадешься в их сети или пронесет. — Она зло посмотрела на индейца. — Они не выносят людей с темной кожей. Может, нам лучше спрятать Краснокожего, пока мы не добрались до Цинциннати?

Индеец делал вид, что ничего не слышит, и спокойно ел.

— Ну-ну, Берти, — смущенно сказал Горас.

Берти разлила кофе в большие кружки и поставила их на стол. Она не села есть вместе с остальными, но явно не из-за неравноправия с мужчинами. Она многим напоминала Маре цыганских женщин, но все же ни одна цыганка не стала бы так спорить с мужем, как это делала Берти. Поглощая еду, Мара размышляла над тем, сможет ли она когда-нибудь понять этих гаджо.

Потом Мара наблюдала, как Берти моет посуду в теплой воде. Большой кусок мыла пах щелоком.

— Нужно сегодня пораньше лечь, завтра встаем ни свет ни заря — и в путь, — говорила Берти. — Если бы не этот проклятый индеец, мы давно бы уже были в Биттивилле.

— Когда вы хотите, чтобы я танцевала? — спросила Мара.

— А это уж как Горас скажет.

И Мара осталась очень довольна таким ответом.

На следующий день они совершили первую стоянку, проколесив все утро по петлявшим горным дорогам. Ночь Мара провела в фургоне с клеткой, забитой холстом и досками. И хотя даже на переднем сиденье невыносимо пахло медведем, девушка спала как убитая, ни разу за всю ночь не проснувшись. Где спали остальные, она понятия не имела.

Фургон вел парнишка — его звали Томми. Он за всю дорогу так и не сказал ей ни единого слова, но Мару это вполне устраивало.

Биттивилл был расположен в излучине узкой речушки, по берегам которой тянулись вечнозеленые

леса. Мара сразу заметила, как на них с любопытством и подозрением посматривали местные жители, когда они ставили свой большой шатер почти в самом центре города.

Мара с интересом следила за приготовлениями. Индеец разложил на столе несколько пар мокасин, томагавки и головные уборы из перьев. Остальные мужчины соорудили из досок скамейки для зрителей и поставили шаткую сцену. Берти расположилась под навесом, приготовившись торговать сладостями — шариками воздушной кукурузы с темной патокой, белыми конфетками-подушечками, которые она называла «божественной помадкой», длинными палочками лакрицы. Маре было поручено надуть воздушные шары.

— Сюда придет куча детей, — объяснила Берти. И добавила: — Тебя нужно будет спрятать. А то еще эти люди Бог знает что подумают…

Вечер выдался удивительно теплый, и шатер убрали, устроив представление прямо на улице. Мара сидела в темном фургоне и наблюдала за происходившим в окно. Деревянные скамейки были заполнены зрителями — мужчинами и мальчиками, одетыми в рабочую одежду и фартуки, женщинами и девочками в ситцевых платьях. Все они с нетерпением ждали начала представления.

Первым на сцену вышел Горас. Одетый в черный пиджак, серые полосатые брюки, широкий красный галстук и высокую шляпу — весьма поношенную, но тщательно вычищенную, — он напомнил Маре одного проповедника- гаджо, приходившего к ним в табор в поисках пропавшего ребенка.

Язык у Гораса был подвешен неплохо, и зрители слушали его развесив уши. Он поведал им душещипательную историю о том, как он тяжело болел и как чудесное средство — волшебный эликсир, приготовленный из трав по старинным индейским рецептам, — помогло ему избавиться от недуга.

Затем на сцене появился Краснокожий. Его худое лицо было покрыто слоем краски. Он исполнил какую-то боевую песню, ударяя в такт по барабану. Мара не могла удержаться от смеха, глядя, как он носится, притоптывая, по кругу. Он вопил так громко, что бедные зрители едва не оглохли. Затем последовало выступление Берти. Она вышла на сцену густо напудренная, с ярко накрашенными губами, в узком, плотно облегавшем ее далеко не идеальную фигуру шелковом платье. Берти пела низким хрипловатым голосом, которого ей порой явно не хватало, и тогда она сбивалась с мелодии. Берти аккомпанировал прыщавый парнишка. Он, как ни странно, довольно хорошо играл на скрипке.

Затем вновь появился Горас с новой проповедью о волшебных свойствах эликсира. Его лицо блестело от пота, он размахивал руками — его слова звучали очень убедительно. Мара подумала даже, что надо будет попросить у Берти немного эликсира, чтобы смазать свои раны. Мара все еще сидела в темноте, когда в фургон вернулись Горас и Берти. Хозяин зажег фонарь, и по выражению его лица Мара догадалась, что выступление прошло не так удачно, как они рассчитывали.

— Ладно, хоть немного денег заработали, — покачал головой Горас. — Я сегодня еле языком ворочал. Может, я уж стал старый и разучился красноречиво говорить? Многие зрители ушли сегодня прежде, чем я закончил выступление.