Марбург
Шрифт:
Так же за завтраком, утром, она сказала об этом мне мне. Но тогда она еще ходила в роскошных платьях, не выходила из спальни не причесавшись и не протерев лицо после ночного крема. Цветущая женщина, не знающая, казалось бы, трудностей и недостатков.
– Романов, – сказала она тогда, придвигая к себе чашку кофе, который для нее и себя всегда по утрам варил я. – Романов, я приняла решение. Ты должен уехать за границу.
Она привыкла, что я никогда ей не возражал.
Может быть, она догадывалась о том, как приближающаяся болезнь разрушит ее? Меня всегда интересовал процесс вызревания в ее созна-нии разных идей. Что послужило толчком? Когда мысль только намети-лась, когда оформилась? Мы все знаем как трудно, а порой и мучительно, возникшая
– Я поняла, – все тем же голосом Аиды, уже принявшей свое смертоносное решение, продолжала Саломея, – что страна идет к распаду. Нам вдвоем не выжить. Женщины более живучи, в конце концов я артистка, а ты профессор, который соприкасается с идеологией, и тебя при но-вом режиме могут арестовать. Ты должен уехать за границу и там остаться. С дюжиной баб, – Саломея развивала свою мысль, и я понял, что это уже стройная система, – с которыми ты раньше возжался и спал… – Я попытался сделать протестующий жест и одновременно посмотреться в никелированный чайник – ничего особенного, толстоватый мужик с уже седеющими волосами – и не спорь со мною. Целая дюжина баб, с которыми ты спал, пока я ездила на гастроли или репетировала в театре, теперь живет заграницей – в Америке, Израиле и Германии. Ну, не дюжина, а, положим, полдюжины. Большинство из них по-прежнему влюблены в тебя, как кошки.
– Что ты говоришь, Саломея, ты посмотри на меня. Мне уже пятьде-сят пять лет. Какой из меня пылкий любовник.
Кому-нибудь удавалось переспорить женщину? Кто-нибудь мог остано-вить ее мысль, возникшую, выношенную и рвущуюся в свет на полпути? Спастись от лавины можно было лишь единственным способом – не возражать, монолог должен был быть произнесен.
– Что ты предлагаешь?
– Я должна спасти тебя, – здесь уже слышалось неистовство Тоски, во что бы то ни стало решившейся спасти Манрико. Саломея самоотверженно любила Пуччини. – Тебе необходимо уехать за границу и жить там. Мы можем даже развестись, и ты за границей снова женишься.
– Ты думаешь, эти мои так называемые невесты сидят на жердочке и по-прежнему меня ждут?..
Мы препирались так целое утро. План был, конечно, несколько слишком экстравагантен, чтобы быть реальным, но строила его Саломея совершен-но искренне. В ее своеобразном, не очень реалистически работавшем сознании, всё это было совершенно искренне. Она именно так воспринимала происходящее и именно так хотела распорядиться и действительностью и мною. Мы иногда говорим, что в наше время нет бес-корыстной и самоотверженной любви; это неправда. Именно так Саломея всю жизнь любила меня. Но любовь эта несколько большее, чем жизнь тела, чем мелочь измен и увлечений. Браки, утверждают, совершаются на небесах, но и любовь завязывается там же. Это больше, чем при-вычка, дети, страсть – это предопределение жизни и это судьба. От судьбы трудно уйти и невозможно её отменить, в жизни человека любовь это его воздух, которым он дышит, и атмосфера, в которой он естественно обитает. Вне этой атмосферы человек уже другое, перерожденное существо.
Этой мыслью «отправить» меня Саломея была увлечена, наверное, целый год. Я даже думаю, что она что-то реально для этого предпринимала или с кем-то даже списывалась. Возникали планы моей работы в каких-то провинциальных университетах Северной Америки и Европы, возникал проект какого-то словаря в Израиле, но там оказалось слишком много наших хорошо знающих соотечественников. В качестве переводчика меня отправили с нашими нефтяниками на буровую платформу в Норвежское море. Как провинциальные Сестры шептали: «В Москву, в Москву, в Москву», Саломея твердила: «спасти, спасти», но ее собственная болезнь надвигалась так стремительно, так быстро затягивала все горизонты, что эта мысль ослабела, ис-тончилась, ушла на нет.
Стоит ли описывать происходящее в послед-ние годы. Время фантастично, и рассказать о нем так, чтобы его почувствовали не прямые участники и свидетели – невозможно. Этот дурной театр с монструозным идиотом Ельциным, с балаболкой Горбачевым, сменявшим первородство на чечевичную похлебку, с многочисленными политическими марионетками, властно плещущими на сцене, но внезапно, будто проваливаясь, навсегда исчезающими, – все это невозможно описать, потому что здесь нет силы истины и каких-либо страстей, кроме жажды денег и представительства. Ни у кого из политических лидеров не было желания созидать и строить – только плясать на раз-валинах.
Теперь мы, значит, имеем дело с новым витком этой старой мысли Саломеи. Я не очень представляю себе, как Саломея вообще выжила в этом году. Не работающий орган в организме это не просто расхлябанный письменный стол, который можно отвезти на дачу, и он стоит там в пыли и никому не мешает. Но если в человеческом организме перестает работать почка, то она становится органом отмирания, распространяя вокруг себя смерть.
Итак, мысль, рожденная новыми обстоятельствами физической и духовной жизни Саломеи. На этот раз она, впрочем, опять заговорила, что одной ей было бы умирать легче, чем у меня на глазах. Опять возникло смелое предположение, что её престарелый муж кому-то нужен. Это аберрация зрения, дорогая. Опять возникла в разговоре некая переводчица Наталья, живущая в Кёльне, и курсистка Ингрид из Марбурга… Саломея вообще лучше меня знала, где живут женщины, которые когда-либо уделяли мне какое-то внимание. И тут на слове «Марбург» совершенно рефлекторно я сказал, вернее вспомнил: «Кстати, через две недели я уезжаю в Германию и, в частности, вернее в том числе – в Марбург. У меня там лекция в университете о Ломоносове и Пастер-наке. Ты же знаешь, что они оба учились в тамошнем университете?»
Саломея обожает интеллектуальные задачки. Ее лицо проясняется, она почти решила большую часть кроссворда. Одновременно она поворачивается таким образом, чтобы сидеть ко мне более выгодной стороной. Она знает, что правое веко у нее непро-извольно подрагивает. Но она знает и силу отвлекающего момента: она поднимает правую руку с чашкой и отпивает глоток кофе. Руки у нее всегда были прекрасные. Правда, левой рукой она тут же поддерживает, чтобы не спал, рукав халата: на сгибе рука обезображена синяками от хирургических игл, страшнее, чем у опытного, со стажем, наркомана. Негоже, чтобы я это лишний раз видел. Я любуюсь её рукой и изысканны сгибом запястья.
– Я, естественно, знаю, что они там учились. Но там, кажется, бы-вал еще Андрей Белый и Рильке,
– Это – вне моих, – отвечаю я – академических интересов. Оставим эти великие песни в добычу последующей профессуре.
Разговор теперь крутится вокруг марбургских приключений Ломоносова и Пастернака. Я собираюсь читать лекцию, но Саломея об этом всем знает больше меня. Женщины, в отличие от мужчин, совершенно беско-рыстно любят литературу. Мы читаем к делу, к лекции, они просто читают. В это время собака начинает тереться о колено Саломеи. Царственным жестом она отламывает кусочек сыра и не глядя протяги-вает Розалинде. Что собака больше любит: сыр или облизать пальцы Саломеи? Я в эти минуты злюсь, говорю о бактериях и микробах, о том, что после собаки нельзя браться за пищу. Женщины еще могут выслушать, но поступают по-своему.
Постепенно я прихожу в себя от нового заявления Саломеи. Значит так, понимаю я, у нее новая игра. Впрочем, жизнь иногда переходит в игру и разделить здесь что-либо трудно. Надо принять эту игру, может быть даже поиграть. Наверное, она са-ма в глубине души знает, что я никуда от нее не денусь, да и я от-четливо это себе представляю. Куда и что я без нее? Среди прочих аргументов мне просто лень и не хватит сил, чтобы начать новую жизнь. Но надо знать, как она себе представляет свой выигрыш. Я наконец-то формулирую свой вопрос: