Марфа-посадница
Шрифт:
Никогда, кажется, так не гулял, не веселился святочный Новгород. Не сыпал так щедро серебро и веселье, словно предчувствуя, что это его последняя гульба, что больше не будет мирных лет, не будет беспечной бешеной удали и размаха разливанного, без конца и без краю, что найдутся скоро ему и край, и конец…
Не гуляли лишь лица духовного звания (не считая клирошан, веселившихся вместе со всеми), да еще такие убежденные противники язычества, как философы кружка попа Дениса.
Зайдя на Святках к духовным братьям, Григорий был поражен тишиной.
Здесь не молчали, а толковали и спорили, порою
Тут решались все те же вопросы бытия, веры, сущности Бога и долга человечества перед вселенной. Поп Денис нашел какого-то ученого жидовина из свиты Михаила Олельковича, и теперь, приведя его к себе в дом, дотошно расспрашивал о книгах, числах, именах, а также о делах на далекой Волыни.
Схария, в шапочке на завивающихся седых волосах, в длинном своем одеянии, сидел прямо, пронзительно озирался, изредка поглаживая длинную волнистую бороду, видно, чувствуя себя здесь чужим и не совсем понимая, чего хотят от него эти убежденные христиане, осторожно рассказывал на волынском наречии, с неожиданным для русского уха ударениями в словах, о том, как живет у них, на Волыни, народ Израиля, в какой чести у литовского князя, коему от их купцов великая прибыль притекает, и как даже и в «Правде Волынской» законом русским оберегает их князь: «Аще убьет кто жидовина, то большую виру платит, чем за русина убитого».
— Будь вторым, но не первым, как Иосиф Прекрасный у фараона, как Даниил у Навуходоносора, и тогда прославишь себя и род свой!
По уходе Схарии загорелся спор. Схария был уже не впервые у Дениса.
По просьбе последнего, он даже приводил ученого раввина, Мосея Хануша, с которым Денис долго сидел над текстами Ветхого завета, — два философа двух враждующих религий, основывающих свои учения на одних и тех же ветхозаветных книгах, — проверял переводы священных текстов, а заодно свое знание древнееврейского, в котором был нетверд.
Гридя Клоч по уходе Схарии начал тут же, встряхивая косматою гривой, громогласно предостерегать Дениса от такой дружбы.
— Уже и так болтают, что ты в ихнюю веру перешел!
— К чистому нечистое не пристанет! — мягко возразил ему Денис. Христос входил в домы грешных и беседовал с фарисеями!
Как раз взошла попадья. Под стать мужу: сухощавая, с бледным строгим лицом и опущенными уголками губ. Поставила квас, положила лук и ржаной хлеб на стол.
— Слышишь, — улыбаясь, спросил ее наставник, — тебя теперь уже не Овдотьей, а Саррою величают?
— Слышала уже! Невегласи и глаголют непотребное! — сердито отозвалась попадья.
Григорий знал, что Денис тайно перекрещивает своих приверженцев в «истинную веру», что уже пахло ересью, ибо то же самое делали когда-то стригольники, последователи Карпа-проповедника, и подумал, что зря, пожалуй, так беспечно относится Денис к нелепому обвинению, из коего при желании можно сделать невесть что, вплоть до снятия сана, церковной епитимьи и заточения в монастырь.
— А мне эта мудрость, быть вторым при князе, стойно Иосифу Прекрасному, нравится! — возразил человек с темным одутловатым лицом, имени которого Григорий не знал до сих пор, поскольку все называли его просто «отцом дьяконом» или «братом». — Быть вторым при князе, его мыслью и рукою, и через него, именем князя воздействуя, просветить народ!
— То, брат, идея нам не гожа! — отмолвил рокочущим гласом Гридя Клоч, вздымая грубо вдохновенное чело. — Там они, на Волыни, особый народ среди русинов, да ляхов, да литвы. Им христиане — чернь! И князь их за мзду от черни защитить должен, а мы кто среди народа своего? Помысли!
— Но с кем тебе ближе говорить, — возразил темноликий, — с мудрецом иной земли или с этим и плотниками безмысленными, кои сейчас в личинах и харях пьяные по городу шатаются?
— Все одно! Мы — русские, и плотник тот — брат мой во Христе! Его же я и просветить должен светом истины, светом любви! А какая ж то любовь, когда возвеличат тебя над прочими, и какое ж братство, когда сам ты унизишь главу перед князем?
— Кого ты сделаешь избранным, вот что скажи? — вмешался Назарий. Гордость Иосифа в том, что он второй под фараоном. Но в своем-то народе он первый! И братьям что сказал? Все мы — един род. Бог меня послал спасти вас! Ну, а станешь на место Иосифа ты, русский над русскими? Это уже совсем другое! И для тебя: ты уже нигде не будешь первым, только вторым! И для народа…
— А кого ты приблизишь к себе, того отторгнешь от народа своего! поддержал Назария Гридя Клоч.
— Для всего народа должен быть один закон, для вятших и меньших! продолжал Назарий с пылом и блеском в очах. — И ежели даже достойнейших возвысить нарочито, то не они, дак дети их на недостойное обратятце, но прав своих паки не отдадут!
Вопреки своим прежним словам, юноша подвойский начал посещать беседы братьев, ввязываясь в спор каждый раз, когда вставал вопрос о том, что же делать, дабы распространить истинное учение. Ибо, хоть Денис и полагал, что только личное подвижничество и пример праведного жития да домашняя беседа со взыскующими истины могут споспешествовать распространению учения (о сроках он не заботился, полагая, что и тьма лет лишь краткий миг перед Господом), многие его приверженцы горели жаждою немедленных действий и всячески изыскивали пути стремительного продвижения в народ истинной веры.
Григорий, чтобы чем-то помочь духовным братьям, предложил оплатить покупку библейских книг у волынцев и, добившись, что Денис принял от него эти, довольно большие деньги, почувствовал себя немного в образе тех богомольцев, что дают вклады на помин души. Он от чего-то временно откупился, чего-то настоятельного, отнюдь не покупаемого за деньги, что требовали от него эти бедные мыслители, ничтожные числом и значением, затерянные в Великом Городе, сейчас полном святочною гульбой, но духом дерзающие решать судьбы народа, колебать престол церкви и доискиваться истинного смысла человеческого бытия.