Марфа-посадница
Шрифт:
Но Псков, отчаянно, один на один, отбившийся от Ордена, Псков, окруженный врагами, тяжелеющей рукой вздымающий меч на рубежах страны, когда от старшего брата не то что помочи нет, а угроза за угрозою, шесть летов назад тому не у князя ли великого рати просили на них — Псков того не забыл! Сегодня помогай Господину Новгороду, а завтра тот же Новгород заведет немцев на Изборск или отвернется и даст Литве громить Опочку и Красный? Несладок был и тяжелый союз с Москвой, но Москва помогала и от Литвы, и от немец, да и от самого старшего брата Господина Великого Новгорода могла оборонить!
Обиженные пробивались вперед, Родиону
— На суд в Москву не едут новгородчи, а наших попов к себе Иона вызывал, это как? А в железах наши сидели, истерялись в Новом Городе, это как?! Помогай противу Москвы, а сами хуже Москвы насильничают! Уж коли так — всем воля равная надобе.
Ничем кончились переговоры. С Родиона взяли за исторы да за задержанный товар тех, что сидели в железах в Новом Городе, пятьдесят рублей, которые ему пришлось уплатить тут же из софийских денег, причитающихся со Пскова в казну владычную…
Шестнадцатого июня псковичи отослали в Новгород разметные грамоты, но выступать все же не торопились.
Двадцать девятого, на Петров день, во Псков приехал боярин великого князя Василий Зиновьев с сотней ратников торопить псковичей. С собою они пригнали триста полоненых крестьянских кляч новгородских и распродавали в торгу. Зиновьев требовал выступления «в те же часы», но сила псковская во главе с князем и тринадцатью посадниками вышла в поход только десятого июля, когда воротился псковский посол Богдан, наехавший Ивана Третьего в Торжке, и когда уже медлить стало решительно невозможно.
В ответ новгородцы совершили набег на псковские земли из Вышегорода, пожгли хоромы в Навережной губе и церковь святого Николы «о полтретью-десяти углах, вельми преудивленну и чудну», краше которой, скорбно писал псковский летописец, не было во всей псковской волости.
Рать псковская подошла к Вышегороду и приступила к осаде — «стали бить пушками, и стрелами стрелять, и примет приметывать». Новогородцы отбивались изо всех сил, одного псковского посадника, Ивана Гахоновича, и много ратных уложили под стенами, на вылазке подожгли примет, огонь остановил наступающих, но и осажденным пришлось несладко: «и было притужно в городке от зною и дыму».
Срочный посол Господина Новгорода к королю Казимиру, отправленный еще в начале июня, на этот раз не с уклончивым предложением «мирить с Москвой», а с воплем о немедленной помощи вынужден был из-за розмирья со Псковом ехать кружным путем, через Нарову и земли немецкого ордена.
Феофил, разрешив владычному полку вооружиться и выступить против Пскова, запретил ему вместе с тем участвовать в схватках с московскими войсками.
Сам воевода, Василий Казимер, тоже настаивал на том, чтобы всячески уклоняться от прямого боя с великокняжескими полками, а, заградившись дружинами крепостей и пешею ратью, с прочими силами ждать подхода войск короля Казимира, на что, при общем соотношении сил, была вся надежда.
Псковичей, буде они выступят, предполагалось разбить отдельно (в Новгороде надеялись все же, что разбитые псковичи или тотчас сложат оружие, или перейдут на сторону Новгорода).
План был разумным, но для его успеха точно так же требовалась решительность и быстрота действий. Селезнев с Борецким предлагали не ждать, а сразу вести рать на Псков, но Казимер медлил, ожидал взметной грамоты, ожидал ответа послу, ожидал, когда подойдут запоздавшие…
Василий Казимер никому не признавался, что его действиями руководит не столько расчет, сколько страх, страх нового поражения, страх давнего, того, бегства под Русой. Больше всего ему хотелось укрыться за стенами города и ждать спасения, ждать чуда — от короля Казимира, от Богородицы, от кого угодно. Не такой воевода нужен был городу в тяжкий час! Еще раз стареющая республика сама, своими руками рыла себе могилу.
Меж тем проходил июнь. Войско томилось и проедалось. Собранные рати изнывали в ожидании. Охочие рвались в бой, ругались на расходы. В войске и в городе начинался ропот. Слухи о движении москвичей становились все тревожнее. На лодьях к Ловати ушла пешая рать, готовилась другая. В Петров день Казимер решился, наконец, вывести полки из города к устью Шелони.
Войско нестройно потянулось из ворот, раздраженное и угнетенное месячным топтаньем на месте, рыхлое, разномастно вооруженное — кто роскошно, в тяжелых, частью иноземных доспехах, кто средне, а кто и плохо, кое-как (в основном беднейшие из житьих и ремесленный люд), в одном кожаном кояре, в кожаном стеганом подшлемнике, с деревянным щитом, одним копьем и старой саблей или мечом прапрадеда, а то и без меча, с топором да ножом. Луки со стрелами были у двоих из десятка. Многие горожане едва держались верхом, и идти бы им, как обыкли новгородцы, в челнах по Шелони, но Казимер настоял, чтобы посадили на коней всех ратников, думая этим добиться большей подвижности войска.
Было ли их хотя сорок тысяч? Москвичи говорят, было, ссылаясь на слова самих же новгородских ратников. Псковская летопись пишет, что их было тысяч тридцать, не настаивая на точности. Несомненно, что северные окраины не сумели за те дни, что оставались после сева, прислать своих ратных в город. Крупные силы ушли на Двину. Многочисленные отряды новгородцев находились в крепостях. Так что в конном войске, скорее всего, сорока тысяч, несмотря на все усилия Борецких и Есипова, не набиралось.
Неревская боярская дружина выступала со двора Борецких. В тереме прощались. Суетились слуги. Вооруженные холопы верхами ждали своих господ.
Оседланные кони под кольчужной броней ржали во дворе, где уже было полно верховых и спешившихся дружинников. Уже были выпиты чары и сказаны торжественные слова. Порою вспыхивал смех, но лица оставались суровы.
Предыдущее долгое ожидание заронило неуверенность во многие сердца. Да и без того нешуточное дело — война с Москвой!
Топоча копытами по мостовой, вздымая жаркую пыль — дождей не было с мая,
— во двор въезжали и въезжали ратные. Григорий Тучин явился в венецианском зеркальном панцире поверх кольчуги, с надменным выражением красивого продолговатого лица — он от похода уже не ждал ничего хорошего.
Дмитрий Борецкий, весь в кольчатой, струящейся, отделанной серебром броне, и Федор, в литом нагруднике, спустились с крыльца, одинаковым движением сильных тел взлетели в седла. Селезнев, на приплясывающем чалом жеребце, выводил кончанский стяг. Горячий южный ветер отвеивал расшитое полотно, и одноглавый неревский орел, казалось, тяжело хлопал крыльями над головой Селезнева.
Борецкая с крыльца провожала ратных. Сергея, рыцаря своего, на виду, на ступенях, поцеловала в лоб, и вышло хорошо — одного за всех. И не подумала, и никто не подумал тогда, а после, как узнала, вспомнила примету — в лоб-то целуют покойника!