Мари Галант. Книга 1
Шрифт:
– Дитя мое! – начал он, щелкнув языком и переведя дух. – Вы действительно мне отдались. Я не считаю, что совершил бесчестный поступок, любой благородный человек вряд ли стал бы отказываться, мотивируя тем, что не заслужил этот дар, – за него, кстати, я нижайше вам благодарен. Да, вы отдались мне… Но где? Когда? Как? Разве я к вам приставал? Не станете же вы утверждать, – с издевкой произнес он, – что я взял вас силой? Однажды вечером вы сами вошли в мою комнату. Вспомните! Именно вы пришли ко мне и словно обезумели, не в силах обуздать собственное желание, так что мне пришлось принять необходимые меры, дабы вы смогли дотянуть до прибытия другого благородного человека, который не будет, вероятно, церемониться с вами, как я. Не знаю, хорошо ли вы меня поняли. Я лишь исполнил свой долг. Будь вы мужчиной, вы бы поняли, каких усилий мне тогда стоило совладать с собой… Раз я был совсем другим человеком, как вы говорите… Не рассказывайте никому, что я взял вас силой… Не говорите также, что я соблазнил вас против вашей воли… Не рассказывайте о собственной невинности! На первый взгляд вас действительно можно принять за холодную женщину. Кажется, в жилах у вас лед вместо молодой и горячей крови. Но очень скоро убеждаешься, что этот лед тает в мгновение ока, превращаясь, да простите мне такое сравнение, в ртуть!
Луиза задыхалась. Она была не в силах плакать, только судорожно сжимала челюсти.
Он рассмеялся и с еще большим цинизмом продолжал:
– Признаюсь, порой, глядя на вас, я думал, что первого же мужчину, попавшего в поле вашего зрения, ждет та же судьба, что и меня, потому что невозможно противостоять снедающему вас огню.
Она подбежала к кровати шевалье и, необычайно громко зарыдав, рухнула на подушку. Силы ее были на исходе. Лучше бы шевалье избил ее в кровь. Теперь у нее не оставалось иллюзий. Слабая надежда, поддерживавшая Луизу, пока она шла в комнату Режиналя, испарилась. Теперь несчастная постигла всю глубину своего позора. Она жалела о происшедшем и в то же время благословляла случай, позволивший ей узнать истинную сущность шотландца. Зачем она закатила эту сцену? Сейчас девушка не видела в ней смысла. Была ли ее ревность настоящей? Нет, и в это она не верила. Все в глазах Луизы принимало иной оборот. Она подчинилась естественному закону. Она искала обычной ссоры, случающейся между влюбленными, которая лишь подогревает страсть и оживляет любую связь, возбуждает влюбленных перед неизбежным событием, символизирующим примирение, пусть даже временное. Луиза сожалела о своей вспышке, положившей конец сладкому самообману и их роману. Раскаивалась девушка еще и потому, что, как все влюбленные, она еще минуту назад страстно хотела надеяться, вопреки здравому смыслу, что со стороны Мобре это всего-навсего злая шутка. Луиза цеплялась за последнюю надежду и готова была умолять шотландца, чтобы он не развеивал этот обман, не доказывал со всей очевидностью, что между ними все кончено. Словом, она не хотела знать, что он никогда ее и не любил, что она была в его руках игрушкой, временной забавой, о которой позднее он вспомнит разве что как о случайном приключении.
Но Луиза была в то же время благодарна случаю, открывшему ей правду. Женская гордость запрещала ей продолжать отношения с мужчиной, для которого она ничего не значила, в то время как для нее он был всем. Она подвела итоги: что ей оставалось? Смертельно раненная, Луиза не могла надеяться больше ни на что; она была слишком слаба, чтобы пережить подобное оскорбление.
Она плакала. Перед ней зияла бездна. Режиналь наблюдал за происходящим, и это зрелище было отвратительно ему: женщина, которая плачет откровенно, без всякого кокетства, вытянувшись на кровати и содрогаясь всем телом.
Именно этого он и добивался: довести Луизу до истерики, подчинить ее собственной воле. Сейчас необходимо было убедиться, не ошибся ли он, действительно ли любовь Луизы по-настоящему глубока, как она уверяла.
– Простите, Луиза, что я говорил с вами в неподобающем тоне, – проговорил он, – но вы подвергли меня нынче тяжелейшему испытанию, которое мне когда-либо доводилось вынести.
Он пропел это медоточивым голосом, ласково и почти раскаиваясь.
Луиза еще громче зарыдала. Пользуясь тем, что она на него не смотрит, он удовлетворенно ухмыльнулся.
– Ладно, Луиза, давайте мириться, – продолжал он. – Я считаю, нет недоразумения страшнее того, из-за которого разлучаются двое влюбленных…
Он положил руку Луизе на плечо и попытался ласково перевернуть ее на спину, чтобы видеть ее лицо. Она сопротивлялась. Он не стал настаивать. Помолчав, он повторил попытку и почувствовал, что на сей раз сопротивление, как и рыдания, уменьшается.
Разумеется, в ее состоянии она ничего так страстно не желала, как хоть самой маленькой надежды. Одно слово Режиналя, и все обиды будут забыты! Она не представляла себе жизни без него. Конечно, он ее не любил. Но не могла же она разом лишиться и его любви, и его самого! Она готова была утратить его чувства при условии, что сам он останется. Его так жаждало ее тело…
Он провел языком по ладоням, обильно смочив их слюной, и издал звук, похожий на всхлипывание, словно у него перехватило дыхание: он прекрасно подражал голосу самой Луизы; затем он провел ладонями по щекам, и они стали мокрыми.
На сей раз он с силой перевернул девушку на спину и, поддерживая ее обеими руками, со знанием дела прижался к ее лицу сначала одной, потом другой своей щекой.
Лицо его выражало глубокое страдание. Луиза ни на мгновение не усомнилась, что Режиналь плакал вместе с ней.
Должно быть, он оплакивал первую любовную рану, их первую размолвку, думала она. И так как он плакал, она сейчас же утерла собственные слезы. Она рассудила так: раз он печален и его печаль разгоняет ее собственную тоску, значит, их сердца способны биться в лад…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Мобре начинает наконец действовать в открытую
Шевалье стал искать ее поцелуя. Она попыталась увернуться, так как не без основания полагала, что у нее заплаканное лицо.
Режиналь терпеть не мог женщин, выставляющих свою слабость напоказ (он считал, что им ничего не стоит сдерживать слезы), но сейчас чувствовал, что Луиза не лукавит и ее рыдания вполне искренни, а потому наслаждался спектаклем и с радостью слизывал слезы Луизы. Над этими слезами и он потрудился, потрудился на славу. Их было так много, что он даже не чувствовал пресного привкуса своей слюны.
Когда наконец шотландец завладел губами девушки, она перестала сопротивляться, но, вопреки обыкновению, оставалась безучастной и вялой. Для начала он легонько прихватил ее губы зубами, затем прикусил сильнее, пока помимо солоноватых слез не почувствовал терпкий привкус крови. Она едва слышно вскрикнула, и это явно указывало на то, что она женщина отнюдь не бесчувственная, какой хотела казаться. Ему было приятно, что ее губы, обычно чувственные и умелые, сейчас расслаблены, безучастны, подвластны его воле.
Шевалье понимал, что настало время действовать. У Луизы затуманился взгляд; возможно, она не замечала любовника, целиком отдавшись своему страданию. Зато он-то наслаждался, снова ощущая себя полным хозяином молодой женщины, вновь оказавшейся в его власти.
Он навалился на нее всей тяжестью. Она не уклонялась, даже не пыталась высказать упрек, к которому он приготовился: она могла бы опять напомнить ему об их с Мари поцелуе. Он воображал, что Луиза, должно быть, уверена: он не дарил ее кузину такой же любовью, какой удостаивалась она сама. И она все больше увлекалась игрой, находя в его объятиях радости, к которым привыкла и которых в своей ненасытности требовала все больше и больше.
Режиналь почувствовал, что Луиза сгорает от желания. Он благословлял природу, создавшую ее столь страстной, почти всегда неудовлетворенной и потому готовой отдаться ему по первому зову.
Нет, она больше не плакала. Слезы высохли на ее глазах. Они оставили бороздки на припудренных щеках, но теперь Луиза откликалась на ласки шотландца. Правду сказать, действовал он умело и с любовью.
Когда он ощутил, что она полностью принадлежит ему, – во всяком случае, в эту минуту безошибочно рассчитанного и неизбежного удовольствия, – он усмехнулся и метнул на нее взгляд из-под полуопущенных век.