Marilyn Manson: долгий, трудный путь из ада

Штраус Нил

Я принадлежал к Епископальной церкви, которая представляет собою эдакий диетический вариант католицизма (та же великая догма, но правил меньше), а школа была безденоминационная. Но мисс Прайс этот факт не останавливал. Иногда перед тем, как начать читать Библию, она спрашивала: «Есть ли в классе католики?» Никто не отзывался, и она начинала бранить католиков и епископалианцев, потому что мы-де неправильно толкуем Библию и поклоняемся фальшивым идолам, потому что молимся Папе и Деве Марии. Я сидел там тихий, возмущённый, думая, кого же винить – её или моих родителей за то, что растили меня прихожанином Епископальной церкви.

Дальнейшее личное унижение происходило на пятничных собраниях, где приглашённые выступающие рассказывали, как они занимались проституцией, наркоманией или чёрной магией, а потом

обрели Господа и, выбрав его праведный путь родились заново. Всё это походило на встречу группы каких-нибудь Анонимных сатанистов. Когда докладчики заканчивали, все склоняли головы в молитве. Если кто-то не перерождался в христианина, проводивший встречу пастор-неудачник просил их подняться на сцену, взяться за руки и быть спасённым. И я каждый раз понимал, что и мне надо туда пойти, но столбенел от одной мысли, что надо будет стоять на сцене перед всей школой, к тому же меня сильно смущало то, что морально, религиозно и духовно я ниже всех.

Единственное место, где я добивался успеха, – это каток для роликов. Но даже он был неразрывно связан с апокалипсисом. Я мечтал стать чемпионом по роликовым конькам и с этой целью донылся до того, что мои родители спустили все деньги, отложенные на поездку в выходные, на профессиональные ролики, стоившие более 400 долларов. Постоянным моим партнёром по катанию была Лиса, девочка болезненная, вечно загруженная, и, тем не менее – чуть ли не первая любовь моя. Её семья – строгая, религиозная. Её мать служила секретарём у Преподобного Эрнста Энгли, в то время – популярнейшего телепроповедника и целителя веры. Наши псевдосвидания после катка обычно начинались с «самоубийств» у аппарата с газировкой – обесцвеченная смесь колы, севен-апа, Sunquist’а и корневого пива, рутбир – и заканчивались посещением сверхшикарной церкви Преподобного Энгли.

Из всех знакомых мне людей Преподобный был одним из самых устрашающих: идеально ровные зубы блестят как кафель в ванной, на макушке – небольшой парик-тупей, словно собранный из мокрых волос, выловленных в сливе ванны, а носил он всегда голубой костюм с мятно-зелёным галстуком. Всё в нем отдавало чем-то сделанным, искусственным, начиная с имени, которое на слух похоже на «серьёзный ангел».

Каждую неделю он вызывал на сцену множество увечных и на глазах миллионов телезрителей вроде как должен был их излечивать. Лечил он так: засовывал палец глухому в ухо, слепому – в глаз, и при этом орал «Злой дух, выходи» или «Скажи, детка» и крутил пальцем, пока человек не отрубался. Проповеди его сильно напоминали наши уроки в школе, причём Преподобный рисовал неизбежный апокалипсис во всех его ужасах – кроме того, что люди там то и дело орали, отключались и вещали на незнакомых языках. В определённый момент проповеди каждый бросал на сцену деньги. Дождём лились сотни четвертаков, десяток, серебряных долларов, скомканных банкнот, когда Преподобный переходил к небесному своду и ярости. На стенах церкви висели пронумерованные литографии – он ими торговал – изображающие страшные сцены вроде четырёх всадников апокалипсиса, на закате скачущих через какой-то городок, не слишком отличающийся от Кентона, оставляя за собой след из перерезанных глоток.

Службы тамошние длились от трёх до пяти часов. Если я засыпал – меня укоряли и отводили в отдельную комнату, где проводились занятия специально для молодёжи. Здесь нас – меня и ещё примерно дюжину детишек – до тошноты поучали насчёт секса, наркотиков, рока и материального мира. Это сильно походило на промывку мозгов, мы же уже очень устали, а они намеренно не давали нам ничего поесть: голодные – уязвимые.

И Лиса и её мать были преданы церкви целиком и полностью. В основном потому, что Лиса родилась глухой на одно ухо, а Преподобный вроде как на службе ей покрутил пальцем в ухе, и слух появился. Мать Лисы, потому что сама была прихожанкой, а её дочери господь даровал чудо, смотрела на меня сверху вниз, снисходила до меня, как будто она и её семья – лучше нашей, более праведная. Когда они привозили меня со службы домой, я так и представлял себе, что мать Лисы заставляет её мыть руки – она ж до меня дотрагивалась. Меня всё это нервировало, но я продолжал ходить с ними в церковь, потому что это единственное место, где я мог побыть с Лисой вне катка.

Отношения наши, однако,

скоро испортились. Иногда происходит нечто, что в корне меняет твоё мнение о ком-то, рушит созданный тобою идеал, принуждая увидеть просто человека, ошибающегося, каковым он и является. Со мной такое произошло, когда мы в очередной раз ехали домой после церкви. Дурачились на заднем сидении машины её матери. Лиса всё прикалывалась над тем, что я такой худой, а я возьми за закрой ей рот ладонью. Она, смеясь, выплюнула мне в руку комок зеленоватых соплей. Он даже не показался настоящим – оттого ещё противнее стало. Я отнял руку – между пальцами висела длинная нить соплей, а её лицо – как яблочная ириска. И Лиса, и мать её, и я – всем нам стало ужасно неудобно, все мы даже испугались. Я всё никак не мог отделаться от ощущения паутины её мокроты у меня между пальцев. В моём представлении она сильно унизила себя и показала свою истинную сущность – чудовища под маской, а примерно так я и представлял себе Преподобного Энгли. Ничем она не была лучше меня, во что её мать заставляла меня верить. Больше я Лисе ни слова не сказал. Ни тогда, ни когда-либо ещё.

Ангел в облаках

Христианская школа тоже приносила разочарование и крах иллюзий. Однажды, в четвёртом классе, я принёс фотографию, которую бабушка Уайер сделала в самолёте, когда летела из Западной Вирджинии в Огайо. На фото в облаках виднелся ангел. Это фото было одним из моих любимых вещей, и я был рад показать его своим учителям, потому что тогда я ещё верил всему, чему они меня учили про небеса, и я хотел поделиться с ними, что вот-де, моя бабушка это видела. Но они сказали мне, что это мистификация, выругали меня и отправили домой за богохульство. Так провалилась моя самая искренняя попытка соответствовать христианской идее, доказать мою связь с верой, – и за это меня же и наказали.

Случай подтвердил то, что я и так уже знал с самого начала: я не спасусь, как все. Я понимал это каждый день, отправляясь в школу дрожащим от страха из-за того, что будет конец света, я не попаду в рай и никогда больше не увижу родителей. Но прошёл год, потом ещё один, и ещё один, а мисс Прайс, Брайан Уорнер и окрещённые проститутки никуда не делись, и я почувствовал, что мне врали, что меня обманули.

Постепенно я начал отрицать Христианскую школу и подвергать сомнению всё, что мне говорили. Стало совершенно ясно, что те страдания, за облегчение которых они молятся, они сами же на себя и наложили, а теперь и на нас наваливают. Этот самый Зверь, в страхе пред которым проживали они жизни свои – это на самом деле они сами: именно человек, а не какой-то там демон мифический, уничтожит человека в конце концов. А зверя этого создал их страх.

Так были посеяны семена того, кем я стал сейчас.

«Дураками не рождаются, – записал я однажды в блокноте, сидя на занятии по этике. – Их поливают, выращивают как растения институты вроде христианства». В тот же вечер во время ужина я во всём этом признался родителям. «Послушайте, – начал объяснять я, – я хочу ходить в нормальную, обычную государственную школу, потому что здесь мне делать нечего. Они там против всего, что мне нравится».

Родители и слушать не хотели. Не потому, что они хотели, чтобы я получил религиозное образование, а потому, что они хотели для меня образования хорошего. Обычная же школа в нашем районе, Глен-Оук-Ист, была говном полным. Но я твёрдо решил перевестись туда.

Так начался мой бунт. В Школе Христианского Наследия стать бунтарём было очень просто: там всё основано на правилах и согласии. Форму мы носили странно: по понедельникам, средам и пятницам – синие штаны и белые рубашки на пуговицах, и, если захотим, то ещё что-нибудь красное. По вторникам и четвергам надо было надевать зелёные брюки и белую или жёлтую рубашку. Если волосы достают до ушей – марш стричься. Во всём царили режим и ритуал, и никому не дозволялось выделяться ни в каком смысле. Не очень-то полезная подготовка к реальной жизни: каждый год выпускаются в мир люди, ожидающие, что в реальной жизни всё по-честному и ко всем одинаковое отношение.