Марина Мнишек
Шрифт:
Письмо московской «царицы», отправленное под Смоленск к королю, имело большой резонанс. (Об этом свидетельствует множество сохранившихся списков в польских архивных собраниях.) До возвращения послов тушинского воинства Марина получила передышку. Ей стало немного легче. Но кругом все равно оставались враждебно настроенные люди, перешедшие или готовые перейти на королевскую сторону. При этих обстоятельствах и произошло событие, в очередной раз и теперь уже окончательно кардинальным образом изменившее ее биографию. Пропавший «царь Дмитрий» прямо обратился к своей «супруге» и предложил ей воссоединиться.
Как показывают письма Марины Мнишек отцу и королю Сигизмунду III, написанные 13 и 15 января 1610 года, больше всего она нуждалась в это время в поддержке и защите. Одна посреди бунтующего военного лагеря, без близких людей, бросивших ее на произвол судьбы, Марина ждала в прямом смысле знака судьбы. И увидела его в переданных
После получения известия от «царя Дмитрия» из Калуги Марина Мнишек самостоятельно принимает решение о воссоединении с тем, кого давно называют ее «мужем». С нею происходит удивительная метаморфоза. Все, что известно о ее пути из Тушина в Калугу, показывает, что Марина становится поразительно целеустремленным человеком, превосходящим смелостью всех окружающих. Каким контрастом это выглядит с жалобами отцу и униженными просьбами, отправленными королю! И вот характерная деталь. Уезжая из Тушина, Марина Мнишек надевает мужской костюм. Она больше не дает воли женской слабости, а только пользуется ею, чтобы достичь желанного результата. Уроки «царевича» Дмитрия, данные самборской красавице, не пропали даром. Теперь и она, как и ее «император», отправляется навстречу своей судьбе, в которую свято верит.
Еще в течение месяца после того, как она сделала свой выбор в пользу Калуги, Марина оставалась в Тушине. Подмосковные «таборы» она покинет только 13 (23) февраля 1608 года. Почему «царица» продолжала подвергать свою жизнь опасности и не стремилась уехать как можно скорее? В дневнике королевского похода под Смоленск вполне определенно говорится, что Марина просила «воинство» отпустить ее в Калугу или, по крайней мере, в другое, не столь опасное место. Ответ был поистине иезуитским: ей «позволяли» уйти из лагеря, но всем другим запрещали выступить вместе с ней: «…царица прислала просьбу, чтобы ей дозволили уехать к мужу. Ей это дозволили, но под страхом смерти запретили кому либо двинуться от войска со знаменем. Царица сейчас одумалась и просила, чтобы ей дозволили жить в Можайске до тех пор, пока не придет король. Ей и этого не дозволили, опасаясь, как бы не пришел к ней тот обманщик» [315] .
315
[314]РИБ Т 1 Стб 527.
В Тушинском лагере не было единства по поводу дальнейших действий. Одна часть польского «воинства» ожидала ответа от короля, другая, не надеясь ни на что хорошее, пыталась снова установить контакты с «цариком». Третьи предлагали вообще бросить всех претендентов и уйти в самостоятельный поход за Волгу, где и «возместить» свои заслуги за счет поживы. Кто-то был готов просто уйти домой в Польшу, но «более знатные» держались «государя и отечества». В этой ситуации Марина Мнишек решается помочь «царю Дмитрию», тем более что и он сам активно переманивал людей из Тушина на свою сторону. Она не знала, что «царик» опять пытался ее использовать, торгуясь именем «царицы» с тушинцами. Как писал в своих записках Иосиф Будило, в ответе на тайное посольство от подмосковного воинства во главе с Янушем Тышкевичем, отправленном во второй половине января 1610 года, «царь Дмитрий» ставил условие: «Что касается денег, то его царское величество обещает выдать сейчас же на конного всадника по 30 злотых, если рыцарство приведет к царю в Калугу в добром здоровье царицу» [316] . Трудно сказать, действительно ли ему не было жалко никаких денег, чтобы снова увидеть свою «царицу», или самозванец не верил, что Марина Мнишек даст добровольно привезти себя в Калугу.
316
[315]Там же Стб 179.
В первой половине февраля 1610 года в Тушине вспыхнул бунт донских казаков. Позднее в войске его объясняли происками «царицы», которая «так подействовала на донцов, что 3000 их почти днем выступили в Калугу с несколькими русскими вождями» [317] . Сам казачий предводитель Иван Мартынович Заруцкий не только не поддержал этого выступления, но и предупредил гетмана князя Романа Ружинского, который напал на «изменников» и, по воспоминаниям Николая Мархоцкого, положил до двух тысяч казаков. После этого удерживать согласие в Тушинском лагере было уже трудно. В письме от 8 (18) февраля 1610 года брат
Вся эта история ярко иллюстрирует начавшийся крах тушинского режима. Вина за случившееся лежала, конечно, не на московской «царице», хотя именно ее происками пытались объяснить мятеж казаков. Но казаки, покидая Тушино, уходили не только к «царю Дмитрию» в Калугу, но и к польскому королю Сигизмунду III под Смоленск. Польские современники и хронисты были едины в том, что эти события в итоге и поставили крест на дальнейшем существовании Тушинского лагеря. «Эти бунты донских казаков, – писал Николай Мархоцкий, – были первым нашим несчастьем» [319] .
319
[318]Мархоцкий Н. История Московской войны С 60.
Когда Марина покинет наконец раздираемое противоречиями Тушино, она оставит гневное и исполненное презрения письмо польскому «рыцарству»: «Не могу уже дальше быть к себе жестокой, попрать, отдать на произвол судьбы и не радеть о том, что люди добродетельные ставят превыше всего… и не уберечь от окончательного несчастия и оскорбления себя и своего сана от тех самых, которым долг повелевает радеть обо мне и защищать меня».
«Царица» наконец-то высказала все, о чем так долго мечтала. До нее доходили слухи о том, что ее имя часто возникает во время солдатских попоек, и это приводило ее в негодование: «Полно сердце скорбью, что и на доброе имя, и на сан, от Бога данный, покушаются! С бесчестными меня равняли на своих собраниях и банкетах, за кружкой вина и в пьяном виде упоминали!…» Она не могла простить гетману князю Роману Ружинскому, допустившему, что в Тушинском лагере обсуждали, как поступить с бывшей «царицей». Более того, готовы были расправиться с нею без всякой вины! «Тревоги и смерти полно сердце от угроз, что не только, презирая мой сан, замышляли изменнически выдать меня и куда-то сослать, но и побуждали некоторых к покушению на мою жизнь!»
Досталось от Марины теперь и самому королю, посмевшему предъявлять какие-то «права» и на ее царский сан, и на Московское государство: «Подобно тому, как я не могла вынести оскорблений невинности и презрения, так и теперь не попустит Бог, чтобы кто-нибудь частно спекулировал моей особой, изменнически выдавая меня, прислуживаясь, понося меня и мой сан, задумывая увезти меня туда-то и выдать тому-то, ибо никто не имеет никаких законных прав ни на меня, ни на это государство. Не дай Бог того, чтобы он когда-нибудь порадовался своей измене и клятвопреступничеству» [320] .
320
[319]Niemcewicz J. U. Dzieje panowania Zygmunta III Vol 2 S 281-282, Гиршберг А. Марина Мнишек С 184-185.
Бедная, оскорбленная Марина, гневавшаяся от одной мысли, что солдаты могли вспоминать ее имя, держа в руках не саблю, а пивную кружку! Эти солдатские байки тушинских ветеранов позже пойдут гулять по свету, пока не будут записаны польским историком Кобержицким, написавшим почти полвека спустя историю короля Владислава IV (книга вышла в Данциге в 1655 году). Отдавая должное незаурядной соотечественнице, Кобержицкий не удержался от намеков, изменяя тону учтивости: «Эта необыкновенно умная женщина обходила лагеря польских рот, умоляла, обещала щедрые награды, в отдельные отряды посылала своих надежных поверенных, и всякими средствами, не всегда согласными с женским целомудрием, так умела повлиять на настроение солдат, что отвлекла их от короля и укрепила в них преданность Димитрию». Грязные намеки Кобержицкого будут развиты впоследствии Николаем Костомаровым.