Марина Мнишек
Шрифт:
Каким способом Григорий Отрепьев добился признания, в точности неизвестно. Существует несколько версий этого события, случившегося летом 1603 года. Самым правдоподобным выглядит рассказ о новой тяжкой болезни, в которой самозванец якобы открыл тайну своего царского происхождения исповедовавшему его священнику. Это очень напоминает спектакль, отрепетированный чернецом Григорием в Киево-Печерском монастыре. Все понимали, что в такой момент человек не должен врать; вполне естественно было увидеть у больного и царские «признаки» на теле, а также бывший при нем золотой крест с именем царевича Дмитрия. Отрепьев рассказал духовнику историю в духе античного мифа о том, как мальчиком его подменили в Угличе и вместо него погиб другой, как он воспитывался в семье совершенно чужих людей, как его воспитатель лишь перед смертью открыл ему тайну и посоветовал скрываться от коварного Бориса Годунова в монастырях. На этот раз были учтены все прежние промахи. Как писал автор «Нового летописца», самозванец заготовил «писмо» с историей о своем царском происхождении и, положив его «под постелю», позвал священника, попросив вскрыть «писмо» только после его смерти. Через духовника, не имевшего права сообщать посторонним услышанное на исповеди, однако рассказавшего о необычных речах
Князю Адаму Вишневецкому поначалу показалось забавным, что у него в услужении оказался «московский царевич». Варлаам Яцкий в своей челобитной писал, что князь «тому Гришке поверил и учинил его на колесницах и на конех ездити и людно. Из Брачна (так в подлиннике. – В. К.)князь Адам поехал до Вишневца и того Гришку с собою взял, и по паном по родным его возил и сказывал его царевичем князем Дмитрием Ивановичем Углецким» [33] . Князь Адам Вишневецкий намеренно стремился к тому, чтобы о «царевиче» узнало как можно больше людей, но во всей истории, по крайней мере в начале ее, присутствовал больше элемент шутовства и ничто не напоминало далеко идущую интригу. Вряд ли самозванец был в восторге от того, что его возили в колесницах, как императора Рима, он должен был понимать двусмысленность такой игры и славы. Да и «слава» эта пока не выходила за пределы родственного и дружеского круга Вишневецких. Скоро князь Адам Вишневецкий отвез «сына тирана Ивана» из Брагина в Вишневецкий замок, куда его пригласил приехать двоюродный брат князь Константин Вишневецкий. По дороге в Вишневец самозванец получил небольшую компенсацию за свои прежние унижения. Через Острог и другие земли князя Острожского ехал уже не прежний чернец, а «московский царевич», которого больше не могли достать княжеские гайдуки.
33
[33]ААЭ. Т. 2. № 64. С. 143.
В Вишневце, по сведениям Варлаама Яцкого, Гришка Отрепьев «летовал и зимовал». Князь Адам Вишневецкий многократно рассказывал, каким чудесным образом он нашел «государского сына». «Исповедь» Григория Отрепьева была записана в начале октября 1603 года. Узнали об истории «московского царевича» и Мнишки. Марине Мнишек о появлении царевича первой могла сообщить ее сестра Урсула, ставшая недавно хозяйкой Вишневецкого замка; впрочем, о переписке между сестрами ничего не известно. В воображении юной панны Марины могли рисоваться какие угодно романтические картины, ведь она, как и другие, не знала реальную историю Григория Отрепьева. Сандомирского же воеводу Юрия Мнишка романтическая сторона дела вряд ли интересовала. Он быстро сообразил, что может использовать «московского царевича», находившегося под покровительством семьи его зятя, в своих интересах.
Молва о «сыне тирана Ивана» быстро распространялась и достигла самых высших сфер. Дело, начавшееся по частной инициативе князя Адама Вишневецкого чуть ли не как шутовское, становилось предметом высокой политики, удостоенным королевского внимания.
Однако, когда все стало очень серьезно, князь Адам Вишневецкий мало что мог предъявить – конечно, кроме того, что ему было известно со слов самого «царевича Дмитрия Ивановича». В письме канцлеру Яну Замойскому от 7 октября 1603 года он так оправдывался за то, что не сразу известил его о появлении «человека, который доверился мне, что он сын Ивана, этого тирана»: якобы убедили его двадцать человек москвичей, приехавших к тому «человеку» (показательно, что Отрепьев не назван царевичем) и подтвердивших его права на Московское царство. Канцлер Ян Замойский посоветовал в ответ отослать москвича к нему или к королю для разбирательства. Не позднее 1 ноября 1603 года король Сигизмунд III уже знал о человеке, называвшем себя «московским царевичем», и приказал доставить его в Краков и поставить в известность папского нунция Клавдия Рангони. 16 декабря 1603 года князь Адам Вишневецкий вынужден был еще раз отчитаться о чудесно спасшемся сыне «тирана» Ивана Грозного – теперь уже перед королем Сигизмундом III [34] .
34
[34]См.: Пирлинг П. Димитрий Самозванец. С. 63-64; Скрынников Р. Г. Социально-политическая борьба… С. 150.
В то самое время, когда князь Адам вел переписку с королем, Григорий Отрепьев попытался осуществить собственный план и собрать казаков и татар для будущего похода в Московское государство. Донцов и запорожцев, узнавших о появлении «царевича Дмитрия Ивановича», интересовал любой поход, суливший хорошую добычу, но самозванец ничем, кроме своих речей и факта поддержки на свой страх и риск его кандидатуры Вишневецкими, не мог убедить казачью вольницу подняться в поход. Король Сигизмунд III быстро показал свое отношение к этому делу. Как только до него дошли слухи о том, что в имение Вишневецких в Дубне стекаются «своевольные люди», желающие «возвести того москвитянина на московское княжество», король запретил своим универсалом 12 декабря 1603 года продавать оружие в Запорожскую Сечь.
У самозванца не осталось возможности для какого-то самостоятельного маневра. Его судьба решалась королем Сигизмундом III, а также представителем папского престола, канцлерами, гетманами и сенаторами Речи Посполитой, взвешивавшими возможные выгоды и реальные опасности, связанные с поддержкой похода в Московское государство. Выяснилось, что очень многие влиятельные в Речи Посполитой лица не поддерживали этой сомнительной авантюры. Если не считать князей Вишневецких и связанных с ними родственными узами Мнишков, то самозванец имел больше влиятельных противников, чем друзей. Главное, что ни Юрию Мнишку, ни кому бы то ни было другому, не исключая короля Сигизмунда III, не удалось убедить в серьезности дела московского «господарчика» коронного канцлера Яна Замойского. «Некоторые из наших панов-рад указывают нам, – писал король Сигизмунд III канцлеру Яну
35
[35]Цит. по: Скрынников Р. Г. Социально-политическая борьба… С. 155.
36
[36]Русская историческая библиотека, издаваемая Археографическою комиссиею (далее – РИБ). СПб., 1872. Т. 1. Стб. 16.
И все же театр одного актера, разыгранный Григорием Отрепьевым в декорациях Вишневецкого и Самборского замков, на многих произвел впечатление. Сандомирский воевода Юрий Мнишек и его дочь Марина увидели перед собой человека, уже полностью вошедшего в образ «московского царевича», и у них ни тогда, ни потом не возникало сомнений в том, что они имеют дело с настоящим потомком царского рода. Более того, именно Юрий Мнишек, вспомнивший хорошо ему известные тайные ходы в королевские покои, сделал все для того, чтобы «Дмитрий Иванович» продемонстрировал свое искусство на главной сцене Вавельского замка в Кракове. 15 марта 1604 года «царевич» удостоился аудиенции у Сигизмунда III, а несколько дней спустя получил еще и поддержку папского престола в лице нунция Клавдия Рангони. С этого времени самозванец начал сбор войска для московского похода, а сандомирский воевода Юрий Мнишек стал главным организатором дела.
Путь из Самбора в Краков и обратно был для царевича Дмитрия дорогой компромиссов и обещаний, иногда совсем несбыточных. Практически никто не был его искренним сторонником, кроме, может быть, веселого князя Адама Вишневецкого. Искренне могла откликнуться на чувства Дмитрия Марина Мнишек, но и ее, шестнадцатилетнюю девочку, ослепляли яркие картины венчания с будущим царем, а не простым смертным. Ведь кто появился в Самборе? Обыкновенный молодой человек, неуверенно изъясняющийся по-польски, одетый в непривычный для него гусарский костюм – венгерку.
Но ведь было в нем что-то такое, что могло привлекать к нему людей?! Сохранилось немало портретов царевича Дмитрия, но, пожалуй, лишь один из них – современная акварель, разысканная биографом самозванца Филиппом Барбуром в Дармштадтской библиотеке в 1960-х годах, дает реальное представление о его облике. Да, коротко стриженные волосы, бритое лицо и «особая примета» в виде пресловутой бородавки на правой стороне носа, известные по современным гравюрам, присутствуют и здесь. В Речи Посполитой еще не успели забыть облик бывшего короля Стефана Батория, у которого была примерно такая же бородавка, и это дало основание кому-то даже посчитать Дмитрия его сыном! Но гораздо важнее, что в акварельном изображении осталось зафиксированным состояние напряженного ожидания, в котором пребывал самозванец. Чувствуется и какая-то скрытая сила в его огромных, не смотрящих на собеседника глазах. Пожалуй, печаль и серьезность определяют тональность дармштадтского портрета. И еще ум и воля. А красота? При желании можно увидеть и ее. В общем, достаточно для того, чтобы произвести впечатление не только на дочь сандомирского воеводы.
Известны нам и словесные портреты самозванца. По словам французского капитана Жака Маржерета, служившего позднее в Москве у царя Дмитрия начальником одного из отрядов его охраны, Дмитрию «было около 25 лет; бороды совсем не имел, был среднего роста, с сильными и жилистыми членами, смугл лицом; у него была бородавка около носа, под правым глазом; был ловок, большого ума, был милосерден, вспыльчив, но отходчив, щедр; наконец, был государем, любившим честь и имевшим к ней уважение. Он был честолюбив, намеревался стать известным потомству». Или вот описание Станислава Немоевского, прибывшего в Москву в свите Марины Мнишек: Дмитрий «роста скорей был малого, чем среднего, с круглым и смуглым лицом, с угрюмым взглядом, с малыми глазами, русыми волосами, без усов и бороды; правда, он был молод, но все же – с бабьим лицом». И здесь же: «По природе Дмитрий был ласков, подвижен, вспыльчив, склонен к гневу, почему и казался со стороны жестоким; но затем, при малейшей уступке ему и покорности, – милостив. Он был полон заносчивости и спеси, щедр, но более на словах, чем на деле… В жизни умеренный, пьянства гнушался, но inre veneria (в отношении женского пола. – В. К.), говорят, менее воздержан… В обыкновенных делах обнаруживал верное от природы суждение и знание; от природы красноречивый, он охотно много говорил, легко выслушивал каждого. К военному делу имел большую любовь, и разговор о нем был самый любезный ему…» [37]
37
[37]Россия начала XVII в. Записки капитана Маржерета (далее – Записки капитана Маржерета). М., 1982. С. 203; Записки Станислава Немоевского (1606-1608) // Титов А. А. Рукописи славянские и русские, принадлежащие И. А. Вахрамееву. М., 1907. Вып. 6. Отд. 2. С. 118. С этими описаниями можно сравнить нелицеприятный портрет, сохранившийся в "Повести князя Ивана Михайловича Катырева-Ростовского: "Рострига же возрастом (ростом. – В. К.) мал, груди имея широкы, мышцы толсты; лице же свое имея не царсково достояния, препростое обличие имея, и все тело его велми помраченно…" (РИБ. СПб., 1909. Т. 13. Стб. 621-622).