Марина
Шрифт:
– Даже не думай об этом. Ты сейчас пойдешь отдыхать, немедленно, и останешься здесь сколько будет нужно.
– Спасибо.
Но в глазах Марины я видел тревогу, которую и сам чувствовал. Их с Германом дом был не более безопасным местом, чем любое другое. Чем бы ни было существо, которое нас преследовало, оно прекрасно знало, где нас искать.
– Что же делать, Оскар?
– Давай попробуем найти этого инспектора, которого назвал Шелли… да, Флориана… и разобраться, что же там произошло.
Марина вздохнула.
– А сейчас мне, наверное, все же лучше уйти, –
– Я сказала, даже не думай. Я приготовлю тебе наверху комнату, рядом со своей. Пошли уже.
– А… а что подумает Герман?
– Герман будет в восторге от того, что ты проведешь Рождество с нами.
Я поплелся за нею наверх, на второй этаж дома, где еще никогда не был. Длинный коридор с рядом дубовых резных дверей тянулся бог знает в какую даль, слабо освещенный мерцанием свечей в канделябрах. Марина показала мне комнату в самом его конце. Мебель была по-настоящему старинной, но без пыли столетий – все сияло чистотой.
– Простыни только что постелены, одеяла в шкафу, замерзнешь – возьмешь. Так, полотенца здесь. Пижаму… а ну-ка, как тебе придется пижама Германа?
– Обмундирование полное, можно отправляться на Северный полюс, – я пришел в себя настолько, что смог пошутить.
– Запас карман не тянет. Устраивайся, я сейчас вернусь, – ее шаги затихли в коридоре.
Освободившись от лохмотьев, в которые превратилась моя одежда, я скользнул под пахнущие чистотой простыни. Никогда в жизни я еще не был так измотан. Глаза неудержимо смыкались, но тут вернулась Марина с какой-то хламидой метров двух длиной, происхождением не иначе как из сундуков средневековой инфанты.
– Избавь меня от этого, ради бога. И так посплю.
– Понимаешь, больше ничего подходящего не нашлось. Да ладно, не упрямься, тебе в ней будет отлично. И потом, подумай, что скажет Герман! Голый молодой красавец прямо в нашем доме?! Никогда в жизни. Надевай.
Она бросила музейный артефакт на мою кровать, поставила канделябр на столик рядом.
– Если что-то понадобится, стукни в стену, я услышу.
Мы молча глядели друг на друга. Марина отвела глаза первой.
– Спокойной ночи, Оскар, – шепнула она.
– Спокойной ночи.
А прямо в следующее мгновение я проснулся от яркого солнечного света, заливавшего всю просторную комнату. Окна выходили на восток, и восходящее над Барселоной светило било прямо в глаза. Моя одежда, оставленная ночью на стуле, исчезла. Мне только и оставалось, что проклясть коварную любезность моей заботливой хозяйки. Что за издевательство! Но снизу плыл просто невыносимо вкусный запах свежего хлеба и кофе, и я принес чувство собственного достоинства в жертву низменному зову плоти: напялил-таки невообразимую рубаху. Выйдя в коридор, я с восторгом заметил, что не только комната, но и весь дом насквозь просвечены солнцем. Прекрасные интерьеры просто сияли. Я чувствовал себя внутри зажженной елки. Снизу, из кухни, доносились беззаботные голоса хозяев дома. Я остановился в дверях и кашлянул. Марина, наливавшая кофе, не оторвалась от своего занятия, а Герман обернулся с улыбкой.
– Доброе утро,
– Доброе утро, Оскар, доброе утро! Я так рад вас видеть, – оживленно заговорил Герман. – Марина рассказала, что произошло в интернате. Пожалуйста, будьте как дома, и останьтесь с нами сколько вам понадобится. Поверьте: вы здесь желанный гость.
– Спасибо. Спасибо вам…
Марина в это время наливала мне кофе и с непередаваемой улыбочкой разглядывала мое стародевическое облачение.
– Боже, как тебе идет! Никогда не видела тебя таким красивым.
– Угу. Цветок душистых прерий. Где моя одежда, мучительница?
– Сохнет. Я ее выстирала.
Герман пододвинул ко мне корзинку с благоухающими круассанами, только что привезенными от Фойша. Выброс слюны у меня был почище, чем у собаки Павлова.
– Попробуйте, вам должно понравиться, – вежливо предложил Герман. – Среди круассанов выпечка Фойша держится где-то на уровне «мерседесов» среди машин. Что до мармелада, то он у нас скоро станет памятником самому себе, и все же рискните намазать его на круассан – может быть, поддастся.
Стараясь не рычать и не стонать, я пожрал все предлагаемое за время, которое оставило далеко позади все рекорды, поставленные спасшимися от кораблекрушения. Герман рассеянно закрылся газетой. Он был в прекрасном настроении и, хотя давно позавтракал, не выходил из-за стола, пока я не смел оттуда все, кроме столового серебра и тарелок. Свернул газету. Взглянул на часы.
– Папа, ты не опоздаешь на встречу со своим духовником?
Герман неохотно кивнул.
– Право, не знаю, для чего я так стараюсь… боюсь, мне не переиграть этого выдающегося темнилу… а уж ловушек у него больше, чем на минном поле…
– Ну же, взбодрись, – уговаривала его Марина, – вообрази, что это такая епитимья. А потом – отпущение грехов…
Я в изумлении слушал этот диалог, ничего не понимая.
– Шахматы, – пояснила Марина, видя мое ошеломление, – папа с нашим священником уже много лет в состоянии позиционной шахматной войны. У них напряженный и неустойчивый паритет.
– Друг мой Оскар, никогда не садитесь играть в шахматы с иезуитом, – сентенциозно изрек Герман, поднимаясь на ноги.
– Ни за что на свете. Желаю вам сегодня у него выиграть.
– Ну что ж, тогда, с вашего позволения…
Герман вооружился тростью черного дерева, облачился в плащ и шляпу и отправился на встречу со стратегически одаренным прелатом. Марина проводила его по саду, обратно же вернулась с моей высохшей одеждой.
– Прости, но, кажется, Кафка успел на ней поспать.
Действительно, одежда была чистой и сухой, но на всю округу благоухала котом.
– Когда я ходила за круассанами, позвонила из бара на площади в полицейское управление. Инспектор Виктор Флориан сейчас на пенсии, а живет в Вальвидрере. Телефона там нет, но я знаю адрес.