Марина
Шрифт:
— Кровушка моя пришла. Миленький мой приволокся, — залопотала бабка Захариха.
Следом за Семеновной вошла Зинка и плюхнулась на лавку.
Зинку Семеновна не любит. Зинка — вредная. Она пристает к Семеновне со всякими неприятными вопросами, вроде: «Это что ж тебя мамочка с новым папочкой навек сюда забросили? Сами булку едят, а ты тут кукуй?» Это раз. Дальше… Зинкин сын Колька — ябеда. Это два. И еще у Зинки страшный голос и усы, как у мужика.
— А Петьку–то твоего, что, опять с трактора сняли? —
— Какое ребенку дело до этого? Ну скажи ты мне?! — возмутилась бабка Захариха.
— Она его горазд жалеет, — сипло засмеялась Зинка.
— Сняли и сняли. Не нам судить.
Бабка Захариха засуетилась по шкафчикам. Собирала Семеновне гостинцы.
— Что мамка пишет? — не унималась Зинка. Семеновна с достоинством промолчала. Бабка Домаша наказывала молчать про мамку.
— Молчи, молчи, военный трофей. Кто грамофон ерманский привез, а кто и фронтовичку двухвершковую, — не успокаивалась Зинка.
— У–ту! Молчи ты сама, баба дурная, слеподырая. Все не забудешь никак, что Гришаня не тебе сырень ломал? — прикрикнула бабка Захариха.
— Нету таперича Гришани, — не мужским, а жалостным бабьим голосом ответила Зинка и пошла открывать лавку: Канафеевна за солью явилась.
— Ты эту дуру сипатую не слушай. У нее–то и слов путных нетути, — сказала бабка Захариха. Она достала сладкой сахарной свеклы, яйцо «в шапочку», сушеных раек. Полезла в печку за картошкой.
— Ешь, мой жалостный, золотой мой, кровушка моя…
Семеновна сидела на лавке, болтала ногами и ела сладкую свеклу.
Бабка Захариха рассуждала вслух:
— Ты их не слушай… Твоя мамка хорошая…
— На карточке — как картинка, — согласилась Семеновна.
— Вот парни ее и любили. И с дитем взяли.
— С каким дитем?
— С золотым, посеребренным. Скоро приедут за тобой. Увезут мою кровушку, увезут с ясным глазынькам. да и что ж мы без тебя делать будем? Кого нянчить нам? Был бы жив наш Егорушка, были б и у нас деточки… Д все война. Все эта зараза белоглазая.
Война была давно. Когда Семеновна родилась — война уже кончилась. Теперь в войну только ребята играют. Семеновна вспомнила про ребят и слезла с лавки.
— Спасибо за хлеб–соль, пойду…
— Куда, хвороба?
— К ребятам…
— Сегодня не ходи. Бабка твоя вечером к нам придет. В бане помыться. Праздник завтра большой. Ильин день.
— Ильин день — работать лень, — пробормотала Семеновна Петькину поговорку.
— Чего ты там сковычешь? — спросила бабка Захариха.
— Да так. Пойду помаленьку, — Семеновна спрыгнула с лавки. Надо же навестить своих смыковских приятелей.
Она вышла на улицу, опасливо проскочила мимо гусей и побежала к Городищу, где обычно собираются смыковские ребята.
Городище — это огромная гора, покрытая ольшаником. Зимой с нее хорошо кататься на санках, а летом можно просто кубарем. У Семеновны из–за Городища все ноги в синяках.
У дома Зинки–лавочницы много всякого народа: Любка косая, Валерка Егорихин, Васятка Уткодав, Зинкин сын Колька. Все они сгрудились около чего–то интересного. Семеновна подошла поближе и остановилась, раскрыв рот. Рядом с Зинкиным Колькой, посвечивая на солнце серебряным рулем, стоит голубой велосипед. Ребята смотрят и молчат, торжественно раскрыв рты и морщась в лучах велосипедного сияния. Колька треплет велосипед по сиденью и один позволяет себе ухмыляться.
Колька замечает Семеновну.
— А, и ты приперлась! — ехидно говорит он.
— Дурак, — отвечает Семеновна, чувствуя, что путь к велосипеду навсегда отрезан.
— Коль, дай покататься, — первой осмеливается косая Любка.
— Косая–косая, а туда же… покататься. Купи свой и катайся.
— Ну попроси у меня теперь чего. В прошлое воскресенье кто тебе пирога кусить давал?
— Ты еще про царя Гороха вспомни, — отмахнулся Колька и, усевшись на небесно–голубой велосипед, укатил вдоль деревни.
— А ты толстый!!! — кричит Семеновна ему вслед.
— И лисапед–то не евонный… — говорит Васятка Уткодав.
— Это к им дачница приехала с Питера.
Они стоят рядом и смотрят, как Колька едет по дороге. Им всем очень грустно.
На крыльце Колькиного дома появляется девочка, и велосипед меркнет в глазах Семеновны. На девочке коротенькое платьице и большие желтые банты. Семеновне становится стыдно за свое выгоревшее, запачканное тра–вой, глиной и еще неизвестно чем платье.
— Здравствуй, — говорит Семеновна, как это и положено у добрых людей.
Девочка молчит, а потом вдруг спрашивает:
— Ты же меня не знаешь, так чего ж здороваешься?
— Да ить как же… — только и находит сказать Семеновна.
— Давай знакомиться, — говорит девочка.
— Давай, — соглашается Семеновна, хоть и не знает, что такое «знакомиться».
— Леночка, — говорит девочка и подает Семеновне
руку.
— Семеновна, — быстро находится Семеновна.
— Ты же маленькая девочка, почему же тебя так зовут? Семеновна загадочно улыбается.
— Она «Семеновну» горазд добро играет, — добродушно объясняет Васятка Уткодав. — Ну–ка, сыграй…
Семеновна смотрит на всех: хотят ли? Любка и Валерка кивают. Чужая Леночка ждет, раскрыв рот.
Семеновна откашливается и самым тонким голосом, на какой способна, запевает:
Эх, Семеновна, ты моя милая,
Ох, болит, болит мое ретивое.
Сорок первый год не забуду я —
В июне месяце началась война.
Началась война, милый ушел служить,
Мне, молоденькой, велел одной пожить.