Марина
Шрифт:
— Мастер, Покровский, кто же еще… Он, говорят, всегда спит. А который не спит — тот Грищенко.
— Нет, никто не спал.
— А чего они тебя задержали?
— Не знаю. Сказали, чтоб готовилась к общим предметам.
— Ты что? Прямо с консультации?
— Ага.
Марина была настолько потрясена и напугана всем с ней случившимся, что не сумела даже поблагодарить
Рыжую.
— Я только не сказала, что я не Чудакова…
— Вот это плохо, — озабоченно отозвалась Рыжая. — А то ведь это я — Чудакова.
— Как —
— По отчиму если, то Чудакова, а по отцу Хованская… Я под обеими фамилиями записалась, и материал разный подготовила… Может, Хованскую проспит, так на Чудаковой проснется. К Грищенко я сама не хочу, а Покровский — он спит. Ну, ладно.
— Хованская, Полякова, Воробей… — вновь раздался зычный бас Кирилла, и Рыжая, топая как слон, побежала к дверям аудитории, а Марина осталась одна. Одна в этой слишком яркой, слишком красивой толпе.
Вокруг мальчика (кажется, его фамилия Лагутин) стояла целая толпа. Мальчик что–то такое говорил, наверное важное, раз все так внимательно его слушали, по Марине не захотелось к нему подойти. Потому, наверное, что мальчик этот был чужой.
Чужой потому, что так холодно и бездушно читал Сэлинджера, сделав из самого любимого героя Марины какого–то злобного недоумка, ненавидящего весь белый свет, и это чтение Марина перенесла на самого чтеца — это он такой злой и чужой. Тоже, чтец–декламатор.
Надо было дождаться Рыжую, сказать ей все, уцепиться за ее руку, как в свое время на заводе Марина уцепилась за руку Лили, но ждать было долго.
Одиноких в толпе было мало. Почти что не было вовсе. Вот мелькнул один. Странно знакомый, до потрясения знакомый. Даже не успев сообразить, что у нее еще никогда не было знакомых с ярко выраженным азиатским лицом, Марина, увидев устремленный на нее взгляд азиата, подняла руку и через всю толпу крикнула:
— Привет!
— Привет! — с доброжелательной ленцой отозвался азиат и пошел к Марине.
— Где я тебя видела? Откуда я тебя знаю? — спросила она, протягивая ему руку.
— Да я же сидел в зрительном зале, когда ты читала.
— Можно подумать, что я там кого–то заметила.
— Да уж, видик у тебя был, прямо скажем…
— А ты тоже поступаешь?
— Я кончаю. Режиссерский. Кстати, меня зовут Сакен.
— А меня…
— Знаю, знаю… Так и держи, старушка. Мне бы такую актрису, как ты… Вот такой бы маленький (он показал спичечный коробок) театрик и вот такую (развел руками широко–широко) актрису. Как ты. Ну, бывай! — и отошел, ушел, исчез, так что Марина вконец растерялась.
— Я вижу, вы тоже одна, и я один…
Она обернулась. За ее спиной стоял худенький длинноволосый мальчик в яркой кофте, подозрительно смахивающей на кофту его мамы.
— Я приехал из Воронежа, меня зовут Стасик…
— А меня Марина.
— Очень приятно. Там, — он кивнул на аудиторию, — страшно?
— Нет. Я не успела понять, что страшно.
— Может, и я не успею испугаться? Не к зубному же врачу, верно?
— Ну конечно.
— А петь заставляют?
— Нет, кажется.
— А то я боюсь петь. Мне слон на ухо наступил. Знаете, когда мне в первом классе учительница сказала «тебе слон на ухо наступил», я весь год думал — как же он наступил, а ухо цело? Вот такие глупости, знаете ли…
Это действительно были глупости, но мальчик совсем не производил впечатление дурака, просто он был очень растерян, напуган, но зато открыт и чистосердечен. Марине захотелось погладить его по головке, как–то утешить, защитить, что–то для него сделать, ну хотя бы по той простой причине, что он был тут, пожалуй, единственный такой слабый и беззащитный.
Смерчем налетела Рыжая.
— Не спал! — завопила она. — Представляешь, не спал!!! Петь заставил!
— Петь? — ужаснулся Стасик.
— Ага! И я спела! — И, не стесняясь присутствия тысячи человек, Рыжая вдруг запела нижайшим, сильным басом:
С треском лопаются бочки
Э–э–э–э!
Пляшут пьяные у бочки
Э–эх, нам бы да так!
Странно, но никто не обратил на нее никакого внимания. Видимо, тут так полагалось.
— Петь, с ума сойти! — схватился за голову Стасик.
— Он петь не умеет, — объяснила Рыжей Марина.
— А ты и не пой! — хлопнула Рыжая Стасика по плечу так, что тот чуть не упал. — Ты, главное, в ритме слова выговаривай. Главное — ритм!
— Ой, мне идти! — прошептал Стасик.
— Мы тебя подождем, не боись, — сказала Рыжая.
Стасик пошел к аудитории № 4.
— Нам с тобой все равно Лаурку ждать, — добавила она.
— Какую Лаурку?
— Да что со мной в троллейбусе ехала. Лаура Передреева — черный юмор ее собственных предков.
— А тебя–то как зовут? — вдруг осенило Марину.
— Ксана. А тебя?
— Марина. А того мальчика — Стасик.
— Что, прикинула себе мальчика? — остро уцепилась Ксана.
— Да нет, он просто какой–то… хороший…
— А я уже прикинула. В одной десятке были. Вон, видишь того красавца–дебила?
Марина посмотрела, куда ей указывали. «Красавец–дебил», будто повинуясь ее взгляду, подошел к ним.
— Вы так хорошо пели, — сказал он Ксане. — У меня бы не хватило духу так, сразу… Я свою басню всю армию готовил.
— Оно и заметно, — фыркнула Ксана.
— Что, очень плохо? — печально спросил парень.
— Да нет, ничего, — утешила Ксана. — Потом, ведь таких красавцев, как ты, должны вне конкурса брать.
Парень покраснел так мучительно, что Марина, желая его утешить, брякнула:
— Не расстраивайтесь, не такой уж вы красавец…
— Спасибо, — прошептал парень, глядя все же на
Ксану.
— А вот и красавчик, — зло выпалила та и сама покраснела.
Парень мялся, понимая, наверное, что надо уйти, но