Марина
Шрифт:
— Будто они не знают, чей он сын.
— Ну и пусть знают, а приличие соблюдать все равно надо. Одни поймут правильно, а другие…
— Чудакова! — выкрикнул Кирилл.
Никто не отозвался. Абитуриенты таращились друг на друга и пожимали плечами.
— Я спрашиваю, кто Чудакова? — громовым голосом повторил Кирилл.
Естественно, что Чудаковой оказалось то непонятное, бесполое существо, оскорбившее зрение Грищенко с самого начала. Она и поднялась–то не как люди — стул упал. Стояла и озиралась,
— Что читать будете? — резко спросил ее Кирилл. Видно, что ему она тоже не понравилась. И, будто отвечая на его враждебный тон, она так же враждебно сказала:
— «А судьи кто?»
— Стоп, стоп, стоп… Кто автор, название произведения…
По сути Кирилл был прав, оборвав ее таким образом, но Грищенко почувствовал, что дело не только в этом. Он понял, что эта девица вызвала у Кирилла такое же отвращение, как и у него, и что Кириллу не совладать со своим отвращением.
Грищенко Кирилл не нравился: из–за бороды, из–за джинсов, из–за нахальной повадки, присущей нынешним молодым, но враждебность к Чудаковой примирила его с Кириллом, они даже взглянули понимающе друг на друга, одинаково развели руками.
— По–моему, вам читать не стоит, — подбодренный Кириллом, сказал Грищенко.
Покровский, который только что безнадежно спал, вдруг вскинулся:
— Это еще почему?
От его вопроса Грищенко растерялся. Это только Покровский, оказывается, может проявлять свои чувства, сбивать людей с толку, высмеивать и выставлять их в дурном свете. А Грищенко нельзя.
— Очки, и все такое, — пробормотал Грищенко неуверенно, презирая себя за неуверенность.
— Снимите очки и читайте, — сказал Покровский девице.
— Грибоедов. «Горе от ума». Монолог Чацкого.
И девица, будто сорвавшись с цепи, начала читать.
Читала она хорошо, даже очень хорошо, Грищенко понимал это. Но была аномалия, которая вроде бы и подчиняла себе, и покоряла, и все же воспринималась как аномалия, а не норма. Она читала, и никто не осмеливался ее прервать: ни преподавательница сценречи, ни Кирилл, ни, тем более, сам Грищенко. Почему–то он боялся этой Чудаковой.
— Еще чего? — спросил Покровский, когда она дочитала до конца.
— А чего? — вопросом ответила она. — Что–нибудь потише…
— Могу Блока. «Девушка пела в церковном хоре».
И она читала Блока. Грищенко смотрел на ее сутулую фигуру, на стоптанные туфли, в которых она не постеснялась явиться на консультацию, на юбку, которая сползла куда–то на бедра, потому что была ей велика. Он отмечал все эти ее недостатки, пытался возмутиться ее расхлябанностью и неряшеством и — не мог.
Вместо этого он видел прекрасную девушку в белом платье.
Она дочитала.
— Басню! — резко крикнул ей совершенно проснувшийся Покровский.
— Нету, — ответила она.
— Ты что же, даже «Ворону и лисицу» не знаешь?
— Почему, знаю… Крылов. «Ворона и лисица». Впервые Грищенко слышал, чтоб так читали «Ворону и лисицу». Она не изображала ни ворону, ни лисицу, а рассказывала про них историю почти с отвращением, как совершенно бесполезное что–то, обреченное на непонимание. Дескать, все мы это знаем, но от нашего знания ничего не изменится, и лесть по–прежнему будет вынуждать нас открывать клюв и каркать во все горло.
— Почему так читала? — протелеграфировал Покровский.
— Крылов писал лежа, — ответила Чудакова.
— Откуда знаешь? — заорал Покровский.
— Да все знают, — ответила она.
Эти двое отлично понимали друг друга. Знали, о чем речь. И Грищенко впервые в жизни подумал, разрешил себе подумать, что Покровский, может быть, и не притворщик, и не старый пень, и не…
— А ну, подтяни юбку, выпрями спину, — сказал молчавший доселе старик Кох. — Что ты ходишь, будто ждешь тычка в горб?.. Пройдись туда–сюда. Бегом! По кругу. Ну, Буратино!!!
— Бегать не буду, — глухо сказала Чудакова.
— Это еще почему?
— Стыдно. Почему я должна бегать? Других не заставляли…
Насколько Грищенко знал великого Коха, профессора кафедры сценического движения, тот должен был взорваться и устроить вселенский хай. Но этого почему–то не произошло.
— Ладно. Не хочешь — не надо, — только и сказал
Кох.
— Чу–да–ко–ва, — нараспев произнес Покровский, когда отчитавшую десятку выгнали за дверь.
— Не поставлю даже тройки, — неожиданно для себя сказал Грищенко, — она просто неприлична. Расхлябанна, вульгарна…
Он сам не знал, зачем говорит это. Скорей всего, сопротивлялся Покровскому, который бесцеремонно поселился в его мыслях и чувствах и хозяйничал там как хотел.
— Вульгарна — в переводе на русский язык значит «обычна, примитивна». Надеюсь, вы понимаете, что Чудакова как раз не обычна, а?
Остальные молчали. Молчали на стороне Покровского, это ясно.
— Я пропускаю ее при условии, что вы пропускаете Богданову, — сдавая позиции, сказал Грищенко.
— Одной Богдановой за нее мало. Еще двух могу уступить.
— Но предупреждаю, вы с этой шваброй наплачетесь. Такой актрисы быть не может.
— Как бы я хотел быть таким же умным, как вы! Знать, что бывает, а чего не бывает. А эту Чудакову я где–то видел. Только вот где? — и Покровский задумался.
Грищенко хотел сострить: «Во сне», но не стал. Почему–то ему показалось, что когда–нибудь ему придется вспоминать об этом торге и что эти воспоминания не сделают ему чести.
— Ну, что? — спросила Рыжая, когда Марина вышла. — Спал?
— Кто — спал?