Марина
Шрифт:
— Это ты правильно. Кто может быть уверен в таких вещах!
— А ты тоже в себе не уверена? — спросила Ксана.
— Я — другое дело…
Опять что–то неприятное промелькнуло в ее тоне и улыбке, это заметила даже Валя Ермакова, потому что она тут же примирительно защебетала:
— Ай, брось ты, Аня. Ты ведь сама говорила, что ужасно волнуешься… Особенно из–за того, что с детства уважаешь Покровского и твой папа с ним дружит.
— Ну, вы видали? — голосом зрелой тетки, отчитывающей ребенка, сказала Аня. — И после этого можно говорить о дамской дружбе? Продаст ни за что ни про что. Хорошо, что я не доверила ей ничего серьезного.
Глаза
— Аня, ну зачем ты так? Ну что я такого сказала?
— Твоя непонятливость говорит о тупости…
Марина наблюдала, как краснеет от бешенства Ксана, но почему–то молчит. Аня тоже взглянула на Ксану и, будто изо всех сил желая вызвать ту на скандал, продолжала:
— Информации, полученной от Ермаковой, не доверяйте. У нее слишком небогатый словарный запас, чтоб хоть что–то передать точно.
— Да, — улыбаясь сквозь слезы, сказала Валя, — по литературе у меня всегда была тройка.
Марина не знала, как ей–то реагировать на этот диалог и кто ее возмущал больше: Анечка или Валя.
— Вот что, милые подружки, — заговорила Ксана, — надеюсь, вы сыты? Пьяны? Нос в табаке? Так идите по домам, вам спать пора, время уже.
— И пойдем, — с достоинством сказала Аня, — только я не понимаю, что за всплеск эмоций?
— Могу объяснить. В ваши личные дела я не вмешиваюсь. Ну а что касается интереса к Маринке, то я боюсь, что ее вы никогда не поймете.
— Это почему же не поймем? И почему интерес только к Маринке? А к тебе?
— Я — понятно кто и откуда, не валяй дурака. Я даже была милостиво включена вами в дележ призовых мест. Не скажу, что таких, как я, много, но Маринка — такая, какая есть — вообще одна. И вы это знаете, вы со своим Лагутиным увидели это сразу…
— Лагутин дрянь, и прошу меня с ним не путать.
— Мне плевать на ваши личные отношения, повторяю. Но когда вы шли в институт, то думали, что борьба будет только между вами, остальные застрянут где–то внизу. А жизнь — это такой эксперимент, который в чистоте не проведешь. Обязательно появится какая–то примесь, и все перепутается. И вот с улицы явилась никому не известная Морозова, которая обставила всех вас. То есть, я хотела сказать — всех нас. Люди разумные, вроде меня, с этим примирились, а неразумные, вроде тебя, начали приставать к ней и вздорно тявкать. Пардон, утонченно издеваться, так, что издевка почти незаметна. Но здесь есть я и этого тебе не позволю.
Долго молчали. За стеной, спотыкаясь и делая ошибки, играл гаммы соседский ребенок.
— Это что, у гегемонов нынче мода учить играть рояле своих деток? — со злой усмешкой спросила Аня.
— Да! — почти завопила Ксана. — Чтоб, когда они вырастут, поступить в консерваторию, куда не пройдут по конкурсу твои дети!!!
Ссора становилась безобразной. Аня быстро поняла это и сказала Вале:
— Пошли… Валя молчала, растерянно глядя на Ксану.
— Ну идем, идем… Ну, прости меня, если можешь, — потянула Аня Валю за рукав. Валя, улыбаясь Марине и Ксане, позволила себя увести.
— По–моему, зря ты так, — сказала Марина Ксане. — И меня выставила, будто я бог знает что из себя представляю… Ну откуда ты взяла, что я какая–то там… такая, или, наоборот, не такая…
Ксана враз стала спокойной, подумала, потом медленно заговорила:
— Я хочу, чтобы ты верила в себя. А верить есть во что, не можем мы все ошибаться. Ты скажешь — какое мне до тебя дело? Ну, просто случайно я помогла тебе… Ты не обижаешься, что я об этом вспоминаю?
— Нет, конечно. Ты мне очень помогла.
— Ну, а если на кого потратишься душой, то вдруг начинаешь любить этого человека. Поэтому я не хочу, чтоб они смели трепать тебе нервы. У тебя и без них забот хватит.
Марина не могла не согласиться с Ксаной, потому что и сама чувствовала и свое особое положение, и то, что многие из вновь приобретенных товарищей пытаются ее проверить, что ли, испытать, и порой это получается у них оскорбительно для нее. Но без Ксаны она как–то упускала момент, а когда находила слова достойного отпора, то говорить их уже было некому. Ее пугало пристрастное внимание будущих однокурсников, пугало, если они, загадывая о том, какую пьесу будут играть на третьем курсе, уже заранее, будто это само собой разумеется, отводили ей главную роль, а если хотели ее уколоть, то вполне серьезно могли сказать о какой–нибудь профессиональной актрисе, что та «играет не хуже Морозовой», и внимательно смотрели на Марину. Да и не только однокурсники. Актеры и режиссеры со старших курсов, те, что присутствовали на вступительных экзаменах, вечно таращились на нее, если встречали в здании института, и начинали шептаться со своими друзьями и подругами. Это. внимание не столько льстило, сколько пугало, она краснела, терялась, стыдилась своего лица и одежды и, в конце концов, нашла выход: ходить по институту только с Ксаной, которая умела в ответ на бесцеремонные взгляды смотреть точно так же бесцеремонно, с вызовом в лица назойливых и любопытных.
Как побитая собачонка, поджавши хвост, с букетом цветов явился Стасик..
— «О, Дон Гуан красноречив, я знаю…» — встретила его Ксана.
— Бессовестная, сама сказала, а я поверил… — обиделся Стасик. — И эта ваша любовь Воробьева отняла сейчас два граната, которые Марине послал Сакен…
— Да, Воробьева, конечно, теперь наша любовь, а твоя любовь Передреева…
— Не дразни. Я иду, а она говорит: «Кому гранаты?» Я говорю, что Марине, а она говорит: «Дай посмотреть». Я дал, а она говорит: «Спасибо, я их съем». И ушла. А мне ни здрасте, ни до свидания. А ваша Передреева нахалка, она шла в обнимку с Воробьем, а на меня они Даже не посмотрели.
— Тем лучше, — сказала Ксана, — баба с возу — кобыле легче.
И действительно, с того дня стало легче: Лаура гораздо меньше докучала своим враньем, а на Аню Воробьеву снизошло неслыханное трудолюбие. Она не заговаривала больше ни с Ксаной, ни с Мариной, но была вся как бы повернута в их сторону: работала поблизости, говорила так, чтоб именно они ее слышали, соблазняла сигаретами и очень часто не прямо, но косвенно приглашала их вместе с другими к себе в гости. От всего этого выиграл только Стасик, которого из–за того, что он друг Марины, Анечка дарила иногда небрежным вниманием. Игорь же Иванов никаких авансов от Воробьевой не принимал, шел туда, куда шли Марина и Ксана, благоустраивал пустоватую Маринину мансарду, вбивал гвозди, вешал картинки, подаренные Марине парнем с постановочного, натирал полы и был ослепительно красив и лучезарно счастлив.
— Кухонный мужик, — фыркала Ксана, — дебил и красавчик. И никогда он не сыграет Сирано де Бержерака, а наоборот… будет играть того, другого, который красавец…
У Марины едва хватало сил на то, чтоб сдерживать эти Ксанины всплески хотя бы при Игоре, потому что умная Ксана при Игоре безнадежно глупела и очень последовательно нарывалась на ссору с ним. Ее, очевидно, смущало то, что его к ней отношение с первых минут было четким и определенным, заметным даже для слепого, а ей хотелось страстей и страданий.