Марий и Сулла. Книга третья
Шрифт:
— Можно, — сурово сказал он, — всё можно. Я восстановлю старые времена и расчищу путь для диктатуры, для монархии. И Рим навсегда забудет ваши глупые идеи…
Он отвернулся от нее, злобно шепнул:
— Проклятый Платон! Сумасшедший старик! Это ты, ты, бородатый козел, виною всему!..
Увидев Хризогона у лавки торговца сладостями, он подозвал его:
— Этот дом и обитателей его не трогать, — приказал он, — поставить здесь легионария и предупредить его. В случае нарушения приказания ответишь, как за измену. Вот тебе, госпожа, охранная дощечка, — протянул он ей табличку, — но ты не смеешь пускать к себе никого: ни родных, ни друзей — я запрещаю.
Она молчала.
— Иди. Помни, что я сказал.
XI
Хризогон шепотом докладывал Сулле о поимке Ойнея в окрестностях города.
— Он жил в собственном домике, занимался огородничеством, и если бы не частые посещения им лупанара, куда он ходил за деньгами, его бы не найти. Вчера соглядатаи взяли его.
Лицо Суллы побагровело.
— Сопротивлялся?
— Нет, господин! Вот его слова: «Я верный раб диктатора».
Сулла засмеялся. О преступной деятельности Ойнея он уже знал, и мельчайшие подробности его предательств возникали в его голове в строгом порядке: друзья погибли, жены их обесчещены бардиэями, дети…
Встал:
— А жена его?
— Тукцию ты приказал не трогать… Сулла топнул ногою:
— Взять! Обоих привести ко мне!
Лицо его пылало, и темная морщина залегла между бровей.
Вспомнил Тукцию, ее лицо, глаза, тело и сморщился, как от боли.
— Плебейка, — шепнул он и зашагал, громко стуча калигами по полу.
Остановился перед картиной с изображением киклопов и долго смотрел на приветливое лицо Хирона. Потом взгляд его скользнул по восторженному лицу Леды, к которой прильнул лебедь, и когда Сулла обернулся, — в атриум входил Хризогон во главе стражи.
— Госпожа дома? — спросил Сулла.
— Нет, господин, — ответил вольноотпущенник, — она с детьми у Метеллов.
— Оставь нас одних.
В атриуме осталось три человека. Сулла поднял глаза. Гнев его уже остыл.
«Постарели… всё это было давно… Вольноотпущенник Ойней, любимец Цецилии… Тукция… Предатель и соучастница…»
Подошел к ним.
— Скажи, Ойней, сколько ты предал моих сторонников?
Лицо грека исказилось, стало землистым.
— Клянусь богами, меня оклеветали! — вскричал он, упав на колени.
— Верно, Тукция?
Женщина задрожала. Жалость к мужу боролась в ней с преданностью и любовью к полководцу. И, не зная, что сказать, она опустила голову, потом протянула к нему руки, готовая сознаться во всем и просить за Ойнея.
— Что же ты молчишь?
Взглянула на мужа и жалость победила.
— Верно, господин, он оклеветан.
В глазах Ойнея вспыхнула надежда. Он поднял голову, но Сулла, наблюдавший за ним, ударом калиги в лицо свалил его на пол.
— Подлый лжец и предатель! — крикнул он. — Отвечай, сколько человек предал?
Грек стонал. Тукция, растерявшись, размазывала ладонями кровь на разбитом лице мужа.
— А ты…
Сулла схватил ее за волосы и отшвырнул в глубину атриума.
— Будешь говорить? — повернулся он к Ойнею. Тот приподнялся:
— Пощади… не был предателем… клянусь Громовержцем…
— Увидим. Эй, Хризогон, кликни Базилла…
Грек понял. Оскалив зубы, он завыл, и вой его был похож не то на смех, не то на рыдание.
— Пытать будешь?
— Кости ломать… Ойней вскочил.
— Нет, нет! — пронзительно завопил он. — Будь милостив! Боги, смягчите его сердце… боги… Ты не сделаешь этого… господи… Тукция!..
Женщина вскочила. Растрепанная, простоволосая, она заломила в отчаянии руки и грохнулась на пол:
— Прости!
Вошли Хризогон, Базилл и два раба. По знаку Суллы, невольники набросились на Ойнея, сорвали с него одежду и, связав ему руки и ноги, оставили на полу.
— Прикажешь? — повернулся Хризогон к полководцу.
Сулла кивнул, и Базилл поднял железный инструмент с широким зажимом, усаженным острыми зазубринами.
— Ойней, будешь говорить?
Грек выл, что-то бормотал и опять выл.
Сулла махнул рукою. Затрещали кости, вой сменился надрывным воплем, и преступник затих.
Тукция вскочила, как безумная, бросилась к мужу.
Раб вылил ему на голову ведро воды.
Ойней открыл мутные глаза: они остановились на жене, и вдруг огонек сознания мелькнул в них.
— Тукция, — вымолвил грек, заплакав, — прости…
— Молчать! — крикнул Сулла и, подойдя к Тукции, схватил ее за руку. — Пусть он сознается… А может быть, ты знаешь об его делах? Говоришь, невиновен?
Твердо отступила, стиснув зубы:
— Невиновен.
— А ну-ка, Базилл!
Опять затрещали кости, и в вопле послышались прерывистые слова:
— Буду… буду говорить…
— Ну-у? — сказал Сулла, скользя калигами по залитому кровью полу.
— Господин, он в беспамятстве, — шепнул Хризогон.
— Базилл!
Палач отливал грека холодной водою, но не мог привести в чувство. Ойней лежал неподвижно, как труп, итак же неподвижно сидела на полу Тукция, обняв колени, и тихо смеялась. Сначала Сулла не обращал на нее внимания, а услышав смех, нахмурился, но тотчас же лицо стало каменно-спокойным, и он сказал: