Марий и Сулла. Книга третья
Шрифт:
«Люций Корнелий Сулла Счастливый и Эпафродит ,диктатор и автократор, должен был прожить, по предсказанию халдеев, счастливо и умереть, успешно завершив все свои дела. Боги захотели, чтобы так было. Во время болезни явился ему во сне сын, скончавшийся немного раньше любимой жены Метеллы; одет он был бедно и так сказал отцу: «Я и мать скучаем по тебе, дорогой отец, а ты даже на отдыхе обременен многими заботами. Прошу тебя, успокойся. Пойдем вместе к матери, чтобы жить мирно с ней, не зная забот…»
Голос дрогнул, но Сулла тотчас же овладел собой и распахнул дверь в атриум.
Верные друзья, среди которых находились Лукулл, Катилина и Хризогон, дожидались его, перешептываясь. Они только что приехали, вызванные из Рима, и, увидев Суллу на пороге, встали, приветствуя его громким: «Vivat». Они знали уже о болезни властелина и, пожимая его горячую руку, подумали, что у него легкая лихорадка и следовало бы принести жертвы богине Фебрис, чтобы умилостивить ее, но сказать об этом не решились. Только один Лукулл воскликнул непринужденно:
— Да сохранят тебя боги, дорогой Люций Корнелий, для блага родины! Ты бы лег отдохнуть…
— А разве я так плох? — усмехнулся Сулла и рассказал сон, виденный под утро.
Голос его был тверд, лицо спокойно, лишь блестели глаза и румянец покрывал щеки.
— Друзья, я болен и скоро сойду в Аид, — говорил Сулла равнодушным голосом, точно делал распоряжения о государственных делах. — И потому я побеспокоил вас. Завещание уже написано: всё свое состояние я завещаю… Хризогон, позови госпожу, — прервал он себя и, дожидаясь Валерию, заговорил о Риме, о походе Метелла Пия против Сертория, и когда вошла Валерия, толстая, беременная, переваливаясь, как утка, он улыбнулся. — Жена, я позвал тебя, чтобы объявить о завещании: всё состояние я завещаю тебе и детям, а опекуном назначаю Люция Лициния Лукулла, лучшего друга… Побледнев, Валерия рванулась к мужу.
— Люций, — вскрикнула она пронзительным голосом, — что ты говоришь? Зачем торопишься со смертью и с завещанием? Ты бодр телом и душою. Ты…
— Мужайся, — сжал он ее руку. — Друзья будут свидетелями и подпишут завещание…
Не возражая, Валерия села в кресло и слушала с тревожно бьющимся сердцем спокойную речь мужа, смотрела, как друзья проходили, неловко задевая друг друга, почти на цыпочках, в библиотеку и как выходили оттуда, взволнованные, с дорогими подарками. В руках Катилины она увидела золотую пергамскую вазу с изображенным на ней боем Тезея с Минотавром; Хризогон надевал на палец перстень со смарагдовой геммой, на которой был высечен Митридат, выдающий Сулле корабли, а печальный Лукулл нес две таблички.
Валерия подозвала его движением руки.
— Что у тебя, Люций Лициний? Все получили драгоценные подарки, и лишь ты…
— Ты ошиблась, госпожа! Я получил большие сокровища, чем все друзья вместе. Взгляни…
На первой дощечке было выведено рукою Суллы: «Посвящаю двадцать две книги моих «Достопамятностей» лучшему моему другу Л. Л. Лукуллу, которого прошу выправить слог, чтобы потомству легко было читать мой труд», а на второй начертана эпитафия: «Никто не сделал столько добра своим друзьям и зла врагам, как Люций Корнелий Сулла Счастливый, диктатор, Эпафродит».
Валерия заплакала и вышла из атриума.
— Позовите Миртион! — донесся голос хозяина. Хризогон бросился в глубь дома, расталкивая рабов и невольниц, столпившихся у двери.
Сулла появился на пороге. Увидев слуг, он побагрвел:
— Зачем собрались? Бездельники, негодяи! Эпикад! — закричал он подбежавшему вольноотпущеннику. — Двадцать бичей каждому — здесь, в саду! Я сейчас выйду…
И вдруг лицо его смягчилось, просветлело, в глазахз атеплилась, как тихий огонек, ласка: из перистиля донесся нежный грудной девичий голосок, затем — легкиебыстрые шаги, и веселая румянощекая Миртион, с завитыми локонами, в розовой тунике, появилась в атриуме.
— Я пришла. Что прикажет господин?
Он пропустил ее в опустевшую библиотеку, загроможденную свитками редкостных папирусов и пергаментов, задернул завесу.
— Миртион! — прошептал он, протягивая к ней руки. Певица опустилась на колени, взяла обе руки господина, прижала их к своей груди.
— Я отпускаю тебя на волю, — медленно говорил Сулла, — и дарю тебе сто тысяч сестерциев. Будь счастлива. Спой же мне на прощанье песню Сейкила…
XXV
На другой день Хризогон сообщил ему, что Граний, квестор Путеол, ожидая смерти Суллы, не вносит в казначейство денег, пожертвованных всадниками на возобновление Капитолия. Сулла рассвирепел и приказал рабам схватить Грания и привести в свой дом.
Сначала он бил его по щекам, потом, свалив ударом кулака на пол, приказал задушить. Он смотрел, как рабы вцепились Гранию в горло, слышал хрип, видел посиневшее лицо и выкатившиеся глаза и кричал в бешенстве:
— Не жалейте вредного пса!
Подбежав к жертве, он топтал ее, не замечая, что задевает рабов. И вдруг, побелев, упал на руки Хризогона и Эпикада, — кровь хлынула горлом.
Его отнесли в кубикулюм и привели в чувство. Прибежали Валерия, сын и дочь.
Жена смотрела на бледное лицо мужа и думала, что вот лежит человек, гроза Италии и провинций, сильный, непобедимый, и его побеждает недуг.
Привстал на ложе:
— Собрать друзей, кифаристок и танцовщицу, позвать Хризогона!
И не успел вольноотпущенник появиться на пороге, как Сулла сказал:
— Будем петь и веселиться. Вели перенести меня в атриум.
Звенели систры, пели кифары, заливались цитры, гремели кроталлы, кимвалы, и нагие танцовщицы медленно плыли, как видения, к ложу Суллы, а он равнодушно смотрел на смуглые гибкие тела и слушал пение Миртион.
Казалось, девушка вложила в песню всю свою душу; припев грустно звенел, все были растроганы, а Сулла не спускал глаз с продолговатого лица гречанки, с ее полных красных губ. И когда звуки затихли, он приказал перенести себя в кубикулюм и позвать певицу.