Мария Антуанетта
Шрифт:
«Дорогой брат» отозвался немедленно, предложив уладить свой конфликт с Голландией за счет обмена: курфюрст Баварский уступит Иосифу Баварию, а тот в обмен отдаст ему Австрийские Нидерланды. Бавария по-прежнему не давала Иосифу покоя, и он просил сестру уговорить Людовика поддержать его план, убедив в его пользе наследников баварского курфюрста: «Наконец, дорогая сестра, настал удобный момент, когда, продолжая оставаясь добрым королем французов, Людовик имеет возможность доказать мне, что он является также моим союзником, другом и братом». Рьяно взявшись за выполнение поручения, Мария Антуанетта натолкнулась на сопротивление как Людовика, так и Верженна, что окончательно ее разозлило. «Совершенно невозможно (и вы сами это знаете, так что не усомнитесь в моих словах) убедить короля принять твердое решение, сообщить его мне в присутствии Верженна, настоять на своем и, главное, впоследствии
Конфликт растянулся почти на год: 8 ноября 1785 года Голландия и Австрия при посредничестве Франции и Пруссии подписали в Фонтенбло мирный договор, после которого позиции Франции как миротворца в Европе еще больше укрепились. Вдобавок Франция — не в интересах Австрии — заключила оборонительный союз с Голландией. Вынужденная смириться и с союзом, и с решением короля оставить Верженна, отставки которого она так и не добилась, Мария Антуанетта еще больше возненавидела министра. Впоследствии Мерси в письме Кауницу скажет, что, будь королева способна к упорным и последовательным действиям, она вполне смогла бы отправить в отставку Верженна, однако отсутствие упорства и последовательности сделало ее усилия бесполезными.
Поддержка Марией Антуанеттой честолюбивых проектов брата вызвала очередную волну неприязни к ней, вылившуюся в новую кампанию листовок и памфлетов. Но, кажется, королева и сама начала понимать, что ей пора установить некую дистанцию между собой и братом. «Разумеется, я никогда не забуду, что по рождению я австрийка и сестра императора. Но в настоящий момент прежде всего следует помнить, что я королева Франции и мать дофина», — писала она военному министру графу де Сегюру. «…Главное, дорогой брат, теперь я прежде всего француженка, а уж потом австрийка!» — писала она Иосифу. Однако вряд ли широкая публика поверила ей. В мае в Шантелу скончался творец и столп австро-французского альянса Шуазель, положив конец надеждам Марии Антуанетты увидеть его у руля внешней политики Франции.
Торжественная служба в честь рождения наследника престола традиционно проводилась в столице. Но с некоторых пор королева опасалась бывать в Париже, встречавшем ее настороженно и враждебно. Клевета сделала свое дело, превратив легкомысленную молодую женщину в символ злобы и коварства одряхлевшего режима. 24 мая, в роскошном платье, с бриллиантовыми серьгами, стоимость которых приближалась к 80 тысячам ливров, Мария Антуанетта, трепеща от волнения, отправилась на торжественный молебен в собор Парижской Богоматери возблагодарить Господа за рождение герцога Нормандского. Город встретил карету королевы ледяным молчанием, только вслед иногда кричали: «Австриячка!» Вечером по приглашению графа д'Артуа Мария Антуанетта вместе с ближайшими друзьями ужинала в Тампле — там, где суждено будет умереть ее сыну, чье рождение она праздновала. Разумеется, королева этого не знала, однако настроение у нее было не из лучших, и, вернувшись в Версаль, она со слезами бросилась в объятия супруга. «Что я им сделала?» — всхлипывая, повторяла она; ей было страшно.
…15 августа 1785 года разразился неслыханный скандал: в Версале, в Зеркальной галерее, на глазах у изумленных придворных арестовали облаченного в парадные одеяния кардинала-епископа Страсбургского Луи де Рогана, направлявшегося служить торжественную мессу в честь Дня Успения Пресвятой Богородицы. Тотчас прошелестел слух: кардинала обвинили в краже бриллиантового ожерелья, состоявшего из 647 бриллиантов, общим весом 2800 карат и стоимостью в 1 миллион 600 тысяч ливров, якобы приобретенного им для королевы и от ее имени. Подобное обвинение затрагивало не только кардинала, но и королеву, а так как пристрастие Марии Антуанетты к бриллиантам давно стало притчей во языцех, то вздорному и нелепому обвинению поверили сразу. Не поверил только Людовик XVI, воспринявший запутанную историю с ожерельем как оскорбление, нанесенное его супруге человеком, которого Мария Антуанетта давно и открыто ненавидела.
Неприязнь королевы к Рогану имела давние корни: в 1771 году кардинал при поддержке ненавистного королеве д'Эгийона получил место посла в Вене,
Разгадав, несмотря на свое легкомыслие, двойную игру императрицы, отхватившей за спиной союзника изрядный кусок Польши, в письме, адресованном тогдашнему министру иностранных дел герцогу д'Эгийону, Роган позволил себе набросать иронический портрет Марии Терезии: одной рукой императрица утирала платочком слезы жалости к несчастной Польше, а другой сжимала меч, символизирующий готовность отстаивать приобретенные в сей стране территории. «Эта государыня, — писал Роган, — прославившаяся своей непроницаемостью, похоже, с легкостью умеет вызывать слезы, когда считает их для себя выгодными». Письмо это Эгийон показал Дюбарри, а та прочитала его вслух во время ужина в тесном кружке своих поклонников, оценивших юмор кардинала. Молва о письме и о насмешках Дюбарри дошла до ушей Марии Антуанетты, и она, исполнившись еще большим отвращением к фаворитке, возненавидела и незадачливого прелата. Естественно, что, став королем, Людовик XVI тотчас отозвал Рогана из Вены, отправив на его место Бретейля. Однако в 1777 году, держа данное ранее обещание, Людовик вынужден был назначить Рогана главным королевским раздатчиком милостыни, и королеве оставалось только презирать ненавистного кардинала.
Бриллиантовое ожерелье стоимостью в полтора миллиона ливров, исчезновение которого с течением времени обрастет невероятными подробностями; ожерелье, алмазным блеском высветившее бездны человеческой глупости, самонадеянности, легкомыслия, наглости, самовлюбленности… История о краже ожерелья — легкая, игривая, как стиль рококо, процесс по делу об ожерелье — словно ящик Пандоры, приговор — осуждение монархии и королевы. А для Марии Антуанетты — гром среди ясного неба и холодный страх, что уже ничего нельзя исправить.
Отдавая приказ арестовать кардинала, Бретейль был уверен, что у кардинала есть все основания для присвоения ожерелья. Роган хронически нуждался в деньгах, особенно после пожара в Саверне, любимом замке, восстановление которого обходилось очень дорого. Недешево стоило Рогану и содержание личного алхимика — авантюриста и шарлатана Джузеппе Бальзамо, прославившегося под именем графа Калиостро. А недавнее банкротство близкого родственника принца де Роган-Гемене и вовсе тяжким бременем легло на весь дом Роганов. Однако, выслушав рассказанную кардиналом историю, Бретейль про себя решил, что на кардинала нашло умопомрачение.
Умопомрачение Рогана именовалось Жанной де Ла Мотт. Она была дочерью обнищавшего барона де Сен-Реми, являвшегося прямым потомком одного из внебрачных сыновей Генриха II. Получив бумагу, заверенную королевским генеалогистом, что в ее жилах течет капля королевской крови, Жанна решила во что бы то ни стало завоевать себе место под солнцем — разбогатеть, вернуть родовой замок, расположенный в окрестностях городка Бар-сюр-Об, и обрести должность при дворе. Через маркизу де Буленвилье, взявшую под опеку знатную сиротку, в Страсбурге Жанна познакомилась с кардиналом Роганом и, умело играя на слабостях его высокопреосвященства, стала его любовницей. Очарованный кардинал составил протекцию супругу Жанны, жандармскому офицеру де Ла Мотту, и тот получил должность, благодаря которой сумел незаметно приписать себе графский титул, после чего супруга его начала именовать себя графиней де Ла Мотт. Когда кардинал уехал в Париж, Жанна отбыла следом. В Париже новоявленная графиня де Ла Мотт сняла квартиру на улице Невсен-Жиль, неподалеку от дворца Рогана и улицы Сен-Клод, где поселился Калиостро, и сняла крохотную комнатушку в Версале, рядом с дворцом — на всякий случай. Пользуясь возможностью свободно входить в парк и дворец, она изучила расположение королевских владений и вскоре убедительно рассказывала о том, как и где ее принимали при дворе. В разношерстном обществе, собиравшемся у нее в доме на улице Невсен-Жиль, Ла Мотт сыпала громкими именами и пересказывала свежие придворные сплетни, утверждая, что узнала их из первых уст.