Мария Антуанетта
Шрифт:
Неясно, приезжала ли Ла Мотт во французскую столицу сама или распространяла свой пасквиль через супруга, обосновавшегося во Франции после 14 июля. Вернуться Николя Ла Мотт пытался еще до окончания процесса и даже просил у короля охранную грамоту, посулив сделать сенсационные разоблачения и отдать остатки алмазов. Но Людовик посчитал приезд «этого отвратительного субъекта» «бесполезным», а об алмазах даже слышать не захотел. «Сей предмет нам чужд», — ответил он. Скончался Николя Ла Мотт в Париже в 1831 году, а супруга его — в 1791-м: спасаясь от кредиторов, она выбросилась из окна в Темзу и утонула. О кончине ее существует немало версий, но вряд ли стоит их здесь упоминать. Для королевы призрак Жанны де Ла Мотт возникнет еще один раз — 14 октября 1793 года, когда председатель революционного трибунала неожиданно спросит ее: «Знали ли вы женщину по имени Ла Мотт?» «Я ее никогда не видела», — ответит Мария Антуанетта. «А разве не она явилась вашей жертвой в знаменитом деле об ожерелье?» — «Не знаю, я не была с ней знакома». — «Вы настаиваете, что не знали ее?» — «Я не настаиваю, я просто говорю так, как есть на самом деле». Как отмечал Кампардон, ложь мадам де Ла Мотт мало кого ввела в заблуждение и большая часть общества именно в ней видела настоящую и единственную виновницу пропажи ожерелья.
Катастрофические последствия дела об ожерелье предопределили гласность, утверждавшаяся в европейской практике как форма политической борьбы, и открытое сопротивление парламентов королевской власти. Взяв на
Узнав о вердикте парламентского суда, королева заперлась у себя в кабинете и горько зарыдала; наплакавшись вволю, она, обуреваемая щемящим чувством несправедливости, бросилась к мадам Кампан. «Ах, пожалейте меня! Интриганку, что хотела меня погубить и на этом разбогатеть, злонамеренно воспользовавшись моим именем, только что оправдали!» Кампан принялась ее утешать; когда королева немного успокоилась, в ней снова проснулась надменность Габсбургов. «Впрочем, приношу вам свои соболезнования как француженке. Ведь если даже я не смогла найти беспристрастных судей, чтобы смыть пятно со своего доброго имени, то на что можете надеяться вы, если вам придется отстаивать в суде свои права и свою честь?» И вновь слезы душили королеву… «Приходите поплакать вместе со мной, дорогая Полиньяк, приходите утешить мою душу, — писала она подруге. — Приговор суда стал для меня неслыханным оскорблением. Я беспрестанно плачу от горя и отчаяния. <…> Приходите, душа моя…»
Королева вновь была беременна, и подавленное настроение не могло не сказаться на состоянии ее здоровья. Забеременев где-то около даты своего рождения, она не сразу поверила, что ждет еще одного ребенка: толком не оправившись после последних родов, она поначалу думала, что просто занемогла. Столь желаемые в начале супружества беременности, похоже, начинали ее тяготить, тем более что рождение каждого ребенка вызывало очередную волну пересудов. В угнетенном состоянии пребывал также и Людовик, начинавший понимать, какую непоправимую ошибку он совершил: ссылка кардинала, вызвавшая возмущение клана Роганов, не могла ни удовлетворить Марию Антуанетту, ни восстановить ее репутацию в глазах французов. Тяжело переживая поражение и, возможно, чувствуя себя виноватым, что не сумел подчинить себе парламент, Людовик избегал общения с королевой. Не исключено, что именно поэтому он уехал — отправился с недельной (с 21 по 29 июня) инспекционной поездкой в Нормандию, в порт Шербур. Всегда любивший море, корабли и морские карты, он десять лет назад, ввиду предстоящей войны с Англией, приказал построить в Шербуре новую военно-морскую базу. Прибыв в порт, он посетил несколько военных кораблей, понаблюдал за разыгранным специально для него морским сражением, вышел в открытое море и дошел почти до берегов Англии. Наконец-то он чувствовал себя в своей стихии! Он со знанием дела расспрашивал и инженеров, и матросов, с нескрываемым удовольствием обсуждал технические подробности кораблестроения и фортификации. Бодрый, обветренный и загорелый, он возвратился в Версаль, где королева буквально не узнала его, настолько свободно и раскованно он себя вел. В те дни Мерси писал Иосифу: «Мне приятно видеть царящее между королевой и королем согласие. Узнав, что король отправился в путешествие, я обрадовался, а теперь рад его возвращению. Мне бы очень хотелось, чтобы в следующий раз вместе с ним поехала королева — дабы хотя бы ненадолго отдалиться от этих Полиньяков».
В то время, когда королева пребывала в напряженном ожидании судебного вердикта, в Версале гостил ее брат, эрцгерцог Фердинанд с супругой, прибывшие 11 мая инкогнито под именем «графа и графини Неллембург». Фердинанд был старше сестры на год, они не виделись с самого ее отъезда и переписку не поддерживали. Супруга Фердинанда Мария Беатриса д'Эсте, разносторонне образованная женщина, читавшая на греческом и латыни, не принадлежала, строго говоря, к особам королевской крови, и, когда речь заходила о приемах, возникали «этикетные сложности»; общего языка с Марией Антуанеттой она не нашла. Запланированное на 7 июня празднество из-за оправдания Рогана отменили, а 17 июня супруги отбыли домой. Многие называли этот визит «странным», ибо, несмотря на обоюдную любезность и старание королевы развлечь родственников, ни гостям, ни хозяевам не было дела друг до друга; однако прощание прошло трогательно.
9 июля королева произвела на свет очаровательную девочку, нареченную Софи Элен Беатрис. «Мне бы хотелось, чтобы у королевы был третий сын, но раз она чувствует себя хорошо, я готов удовольствоваться девочкой», — писал Иосиф II. По свидетельству придворных, «новорожденная принцесса оказалась необычайно крупным и подвижным ребенком». По случаю рождения дочери король преподнес супруге подарок — 50 тысяч ливров.
Едва Мария Антуанетта оправилась после родов, как 26 июля в Версаль инкогнито, под именем графа и графини Белей, прибыли правители Австрийских Нидерландов: эрцгерцогиня Мария Кристина с супругом — принцем Альбертом Саксонским. Мария Антуанетта с детства не жаловала сестру, ибо та, будучи любимицей матери, позволяла себе высмеивать сестер и братьев, особенно младших. Помня, как в детстве сестра ябедничала о ее проделках, королева была уверена, что именно Мария Кристина снабжала — прежде императрицу, а теперь Иосифа II — памфлетами, печатавшимися в основном в Голландии. Поэтому когда сестра приехала в Париж, Мария Антуанетта попросила графа Мерси так составить программу ее пребывания, чтобы они встречались как можно реже: «Сделайте так (если, конечно, возможно), чтобы всем стало известно, что в эти дни я занята и мне желательно быть одной, дабы она не вознамерилась прибыть сюда, что мне удовольствия не доставит». Мария Антуанетта не устроила в честь Марии Кристины ни одного пышного приема — ни в Версале, ни в Трианоне. Людовик же, обнаружив, что шурин такой же заядлый охотник, как и он, с удовольствием приглашал родственника на охоту. И хотя, по словам Мерси, визит этот не укрепил ни дружбы, ни взаимопонимания между сестрами, принц Альберт в своих «Воспоминаниях» утверждал, что супруга его была очарована сестрой, кою по причине большой разницы в возрасте (Мария Кристина была старше Марии Антуанетты на семь лет) прежде совсем не знала, и возмущался клеветниками, оболгавшими королеву во время процесса по делу об ожерелье. Осыпанные подарками, 28 августа 1786 года супруги отбыли к себе, а 29 августа в письме, отправленном вдогонку сестре, Мария Антуанетта пообещала назвать в ее честь новый сорт хризантем, выращенный у нее в оранжерее.
Поездка короля в Нормандию и его рассказы о восторженных встречах в провинции пробуждали в королеве несбыточные надежды. Но, как с грустью отмечал Людовик, чем ближе он подъезжал к Версалю, тем меньше здравиц звучало в его честь. Оскорбительное решение суда, о котором Мария Антуанетта позабыла в связи с рождением дочери, снова, словно глубоко засевшая заноза, бередило ей душу, и она перебралась в Трианон, где провела весь сентябрь; по словам Мерси, она вела себя на удивление спокойно, лишь однажды спросив его, нельзя ли и ей совершить такую же поездку, какую совершил король. Вопрос
Барер, адвокат из Гаскони и будущий деятель революции, приезжавший в 1788 году в Париж, дал нелицеприятную, но, как утверждает Альмера, наиболее точную для того времени характеристику королю: «Росту король был пяти футов пяти дюймов, плотное телосложение не отличалось изяществом, однако несмотря на бледный цвет лица выглядел он здоровяком; голубые водянистые глаза смотрели невыразительно, смех его звучал грубо и не всегда уместно. Ближние предметы он видел плохо, зато хорошо различал те, что вдали, в обиходе был неловок и всем своим видом напоминал здоровенного неотесанного мужлана. Гувернер его, герцог де ла Вогийон, пренебрегал его воспитанием, и король это понимает. В глубине души он является приверженцем порядка и справедливости; однако крайняя слабохарактерность мешает ему принимать собственные решения, и он слепо следует за своими министрами. <…> Он очень любил поесть и выпить; пил он столько, что всегда выходил из-за стола немного навеселе, и разговор его становился навязчивым, особенно для того, кого он избирал своим слушателем. Он не любил азартных игр, но с удовольствием играл в триктрак и бильярд. Из-за своей неловкости в бильярд он играл плохо и во время игры часто грубо ругался; он был чревоугодником и не обладал чувством юмора. Однако суждения у него были здравые, и он желал всем добра; он бы и творил добро, если бы у него была поддержка либо в лице жены, либо в лице радеющего о государстве министра». Но министров, радеющих о государстве, двор встречал в штыки, и нерешительный король не мог ему противостоять. Исследователи подсчитали, что за 18 с половиной лет правления Людовика XVI сменилось 67 министров, среди которых некоторые занимали министерские посты дважды, а Неккер — даже трижды. Из чего следует, что каждые три месяца в правительстве менялся один министр. Возможно, это происходило потому, что, по словам современников, король не выдвигал на министерские посты достойных людей, опасаясь, что они своим умом и энергией возьмут над ним верх. Умный и энергичный Тюрго, желая вытащить государство из финансовой ямы, хотел заставить все сословия платить налоги. Придворная клика во главе с Морепа и при поддержке Марии Антуанетты потребовала отставки ретивого министра, и король пошел у нее на поводу. Ставший во главе финансового ведомства швейцарец Неккер попытался вернуться к реформам Тюрго и тоже был уволен. С 1783 года обязанности генерального контролера финансов исполнял ставленник клана Полиньяков Шарль Александр Калонн. Так как главой клана, по сути, являлась Диана де Полиньяк, к которой Людовик не питал симпатий, Диане пришлось уговаривать Артуа, дабы тот убедил короля дать Калонну искомую должность. Зная, что король не утвердит новых налогов, ибо знать откажется их платить, а народ платить не сможет, Калонн стал проводить займы, позволившие совершить такие крупные траты, как покупка Рамбуйе и Сен-Клу; впрочем, последнее приобретение Калонн оформил так, что передать его королева могла только своим детям. Он безропотно увеличивал пенсии и выплаты придворным, за что при дворе его прозвали «Кудесником». «Откуда мне было знать, что финансы пребывали в расстроенном состоянии, когда всякий раз, когда я просила 50 000 ливров, мне доставляли 100 000», — впоследствии скажет Мария Антуанетта. Двор подобный подход вполне устраивал. Однако из-за неурожая в 1785 году полновесных поступлений налогов в казну не случилось, и государственный долг возрос до 300 миллионов ливров. Тем не менее Артуа и Прованс получили по 15 миллионов ливров каждый! «Те, кто не жил накануне революции, не знают, что значит сладость жизни», — напишет впоследствии Талейран, бывший в ту пору скромным священником и другом Калонна.
Реформы становились необходимы как воздух. В августе 1786 года Калонн представил королю «проект улучшения финансового положения», включавший большую часть реформ, ранее предложенных Тюрго и Неккером. Понимая, что проект встретит противодействие все тех же привилегированных сословий, Калонн, несмотря на сопротивление королевы, убедил короля в необходимости созвать собрание нотаблей, куда должны были войти 144 видных представителя дворянства, духовенства и городских верхов, назначенные королем. (Последний раз такое собрание созывалось 160 лет назад, во времена правления Ришелье.) Людовик XVI полагал, что после одобрения знатью парламенты не станут чинить препятствий предложенным реформам и утвердят их. Но его расчеты не оправдались. Открывшееся 22 февраля 1787 года собрание отказалось принять план Калонна, мнения его членов разделились, и они погрязли в пустопорожних дебатах, на что парижские перья незамедлительно отозвались листовкой следующего содержания: «…господин генеральный контролер собрал новую труппу комедиантов, которые в присутствии двора исполнят пьесу “Фальшивые признания”, небольшой дивертисмент “Вынужденное согласие” и аллегорический балет-пантомиму, сочиненную господином Калонном, под названием “Бочка Данаид”». Внимательно следивший за всем, что происходило во Франции, Кауниц назвал собрание «навязанной королю клоунадой». А королева, с самого начала противившаяся созыву нотаблей, писала брату: «Я не жду от этого собрания ничего хорошего, оно только возбуждает умы, и все это может завести очень далеко. Время идет, а мы по-прежнему на том же месте, что и в первый день. Есть масса вопросов, в которых я ничего не понимаю, да и мало кто разбирается… пусть высказываются, а потом король решит по-своему. Главное, ни к чему хорошему это не приведет». Подобные мысли свидетельствовали о глубоких внутренних переменах, происходивших с королевой. Общественное мнение, раздувшее до вселенского скандала мошенничество, совершенное, в сущности, тщеславными и алчными людишками, заставило ее, наконец, осознать, какую жгучую ненависть питают к ней ее собственные подданные, как богатые, так и бедные, как знатные, так и простолюдины. И неизвестно, кто больше. Поэтому когда Иосиф предложил ей встретиться в Брюсселе, она, не раздумывая, отказалась.
Невзирая на угрозу вновь стать мишенью для клеветы (после бегства Ла Мотт многие заговорили о пересмотре дела), Мария Антуанетта — возможно, неожиданно для себя — почувствовала себя французской королевой. Раньше она не раз заявляла и матери, и брату, и Мерси, что стала настоящей француженкой, но это были лишь слова, которыми она пыталась убедить живущую в ней Гретхен расстаться со своим уютным немецким прошлым. Гретхен исчезла, немецкий дом растаял в тумане былого, а все, что было ей дорого, что составляло ее счастье, сосредоточилось здесь, во Франции, в ееФранции. Ее дети. Ее супруг. Ее любовь. Ее народ, взваливший на нее вину за все беды Франции. Если бы она почувствовала, именно почувствовала, это раньше — она всегда руководствовалась чувствами и никогда ничего не просчитывала заранее, — быть может, все сложилось бы иначе. Но об этом лучше не думать, тем более что все больше решений требовали ее участия. Помимо политических вопросов ее внимания требовали дети, ставшие для нее главным источником и радостей, и горестей. От болезни скончалась, не дожив до года, малышка Софи. Дофин, смышленый не по годам ребенок, болел; у него начались проблемы с позвоночником, и врачи заковали его в железный корсет. Страшась подумать, что недуг может оказаться неисцелимым, родители надеялись, что сын их поправится, и продолжали обучать мальчика всевозможным наукам и языкам; ограниченный в движениях ребенок с удовольствием проводил время за книгами. Короля все чаще охватывала депрессия, единственным лекарством от которой являлась охота. Чувствуя, как руль государственного корабля выскальзывает из рук слабовольного супруга, королева попыталась его подхватить и, стремясь разобраться в государственных делах, стала ходить на заседания Совета. Приученная с детства почитать мужа и монарха, она постаралась встать вровень с ним, только когда почувствовала, что в любую минуту он может упасть со своей вершины.