Мария Антуанетта
Шрифт:
Не только Мерси предчувствовал революцию. Графиня де Буань (которой в ту пору было восемь лет) приводит разговор своего отца с Мадам Аделаидой, состоявшийся после открытия Генеральных штатов. Присутствовавшая на первом заседании тетка короля спросила маркиза д'Осмонда, где тот сидел. «“Меня там не было, Мадам”, — ответил тот. “Неужели вы были больны?” — “Нет, Мадам”. — “Как же так? Многие приехали издалека, чтобы присутствовать на церемонии, а вы даже не дали себе труда всего лишь перейти дорогу”. — “Я не люблю похорон, Мадам, а особенно похорон монархии”, — ответил маркиз». В июне отец отвез восьмилетнюю Ад ель в деревню, к родственникам ее гувернантки, а когда через пару месяцев она вернулась в Версаль, оказалось, что одни из ее друзей-ровесников покинули страну, а другие укрывались в жилищах своих слуг. «Причиной стольких волнений из-за нас, детей, стал слух о том, что народ, как с тех пор стали называть кучку негодяев, выступил в поход, чтобы отобрать у дворян детей и сделать их заложниками». Страх неминуемого столкновения с народом поселился в Версале с первых дней открытия Генеральных штатов.
После заседания Мария Антуанетта уехала в Медон к дофину, которого неумолимо пожирала страшная непонятная болезнь, и оставалась там до самой его кончины. Пишут, что мальчик часто просил мать обедать у него в комнате, и королева, изо всех сил сдерживая слезы, с улыбкой позволяла ему ухаживать
21
Названия эти клубы получили от монастырей, в помещениях которых они заседали.
Первым в череде долгих несчастий, обрушившихся на Марию Антуанетту, стала смерть дофина, случившаяся в ночь на 4 июня 1789 года. Людовик, узнавший о несчастье ранним утром, в своем дневнике записал: «Смерть моего сына в час ночи» и заказал тысячу месс за упокой его души. Чтобы не напрягать казну, король обратил в деньги парадную серебряную посуду и приказал не устраивать пышных похорон. Придворные в траурных одеждах прошли перед удрученными горем монархами. Народ смерти дофина не заметил, ибо, как писала королева, «пребывал в радостном исступлении», и ей ничего не оставалось, как глотать слезы. В те дни королева часто плакала, горе сделало ее особенно чувствительной, и если прежде глаза ее постоянно смеялись, то теперь в них то и дело плескался страх. В волосах засеребрилась обильная седина. В те дни она особенно остро ощущала переходящее во враждебность безразличие народа, и, не понимая, что надо сделать, дабы изменить положение, ей было очень горько. «Однажды вечером, — вспоминает Кампан, — королева сидела посреди комнаты и рассказывала, что произошло за день; на ее столике горели четыре свечи, первая погасла сама, я вновь зажгла ее; вскоре погасла вторая, а затем третья; тогда королева в ужасе схватила меня за руку и сказала: “Несчастье делает меня суеверной; если четвертая свеча погаснет, как и остальные, ничто не переубедит меня, что это дурной знак”. Четвертая свеча погасла».
Пока королевская семья, уехавшая в Марли на время дворцового траура оплакивать сына, пока король, желая забыться, ездил на охоту, 17 июня третье сословие с примкнувшей к нему частью духовенства провозгласило себя Национальным собранием. «Если король твердо не заявит Генеральным штатам, что он считает их только консультативным органом, постановления которого ни в коей мере не могут препятствовать ему принимать решения, которые он сочтет нужными… я не вижу, каким образом он сможет выйти из создавшегося положения», — писал Иосиф Мерси. Вскоре оставшаяся часть духовенства с небольшим перевесом голосов также решила присоединиться к третьему сословию, а за ним и часть дворянства. Известие это возмутило королеву и удручило Людовика. Неккер, пытавшийся отыскать компромисс, представил проект декларации, согласно которой король объединял депутатов всех трех сословий и вводил всеобщее равенство в уплате налогов. Людовик вроде бы согласился с ним, но Совет, куда помимо министров он пригласил королеву «как мать наследника престола», принял — вопреки просьбе Неккера не уязвлять третье сословие, являющееся рупором общественного мнения, — совершенно иное решение, а именно провести «королевское заседание», дабы положить конец своеволию простолюдинов и вернуть все на круги своя. Для начала он велел закрыть зал Малых Забав на ремонт, лишив, таким образом, депутатов помещения для заседания. Тогда возмущенные депутаты заняли зал для игры в мяч, где принесли свою знаменитую клятву не расходиться до тех пор, пока не выработают конституцию.
Королевское заседание состоялось 23 июня. Внешне оно походило на заседание в день открытия Генеральных штатов: депутаты разместились посословно. Настрой был отнюдь не радужный, и не только у третьего сословия; присутствие в зале вооруженной охраны усиливало напряженность. Неккер отсутствовал. В своей речи Людовик обрушился на депутатов податного сословия, объявив их действия незаконными, затем согласился принять некоторые свободы, как, например, свободу печати, и пообещал провести реформы, которыми будет руководить он сам. Относительно голосования он заявил, что поголовное голосование будет проводиться только по отдельным вопросам. «А если вы меня не поддержите, — в заключение сказал он, — я сам составлю счастье своего народа». И велел депутатам разойтись, а с завтрашнего дня начать заседать посословно в отведенных им для этого помещениях. Затем под аплодисменты части дворянства и духовенства король покинул зал, сопровождаемый большой группой знати и прелатов.
Депутаты третьего сословия и кюре остались на местах, а когда дворцовый церемониймейстер маркиз де Брезе напомнил о приказе короля, председатель Собрания астроном Байи ответил, что Собрание имеет право заседать там и тогда, когда и где сочтет нужным. И тут же, по настоянию громогласного оратора графа Мирабо, ловкого политика, получившего депутатский мандат от податных, Собрание приняло постановление о депутатской неприкосновенности. «Мы оставим наши места, только уступая силе штыков!» — патетически воскликнул Мирабо. Людовик, искренне считавший, что может составить счастье народа, не мог отдать приказ разогнать Собрание; он не сможет отдать приказ войскам даже тогда, когда жизни его будет грозить опасность. Он не воитель, он добрый и не слишком сведущ в управлении государством; но ему с детства внушили, что король обладает абсолютной властью. И он, как умел, исполнял королевский долг, хотя выходило, что для монарха от доброты до глупости всего один шаг… «Людовик XVI был добрым королем, — вспоминал
Вернувшись во дворец, король увидел многочисленную толпу, взволнованную слухами об отсутствии на заседании Неккера. Пройдя в кабинет, король обнаружил у себя на рабочем столе прошение министра финансов об отставке, чему он нисколько не удивился. Толпа между тем пребывала, заполняя двор и галереи. Нет, в этот раз она была не столь дикой и страшной, как во время мучного бунта, но от вида ее у короля холодело внутри. Несмотря на вызванный в подкрепление полк, королевская семья с дрожью прислушивалась к выкрикам, в которых Артуа и принцев крови обвиняли в заговорах. Как впоследствии писал Мирабо, единственным мужчиной, оказавшимся в то время рядом с Людовиком, была Мария Антуанетта.
Примечательно, что с первых дней революции основная злость народа была направлена на королеву. Людовик XVI так сильно любил жену, как до сей поры короли любили только любовниц, и вместе с этой любовью Мария Антуанетта унаследовала ненависть народа к королевским любовницам. Едва успели провозгласить свободу слова, количество памфлетов, направленных против власти, а главным образом против королевы как воплощения всего самого гнусного, что есть в этой власти, возросло в десятки раз. Избавившись от иллюзий, Мария Антуанетта более не задавала вопроса «за что?». С начала народных волнений в душе ее поселилось чувство обреченности, которое она загоняла глубоко внутрь. «Во все времена, начиная бороться против власти, народ создавал себе персонаж-чудовище», — размышлял Бальзак, работая над сочинением о Екатерине Медичи. Во время революции таким чудовищем стала Мария Антуанетта: народ взвалил на нее грехи монарха, любовниц монарха, самой монархии… Словом, сделал ответственной за все ошибки правления Людовика XVI. «Дюбарри удивляла всех своим гнусным распутством. <…> Таким же развратом занималась и Мария Антуанетта, в ней кипели те же страсти; мужчины, женщины, ей все были по вкусу. <…> Обе эти женщины прославились искусством лжи и тем, что унижали тех, к кому им следовало бы внушать уважение. Дюбарри водила за нос Людовика XV до самой его смерти, заставляя делить с ней ложе как последнего лакея, так и первого из придворных. Людовик XVI также обманут и унижен своей женой, хотя и не подает виду, что такое возможно», — писал анонимный автор памфлета «Исторический очерк о жизни Марии Антуанетты». В хлынувшем потоке порнографических пасквилей королева мгновенно превратилась в австрийскую тигрицу, кровавое чудовище, изменницу, содомитку, лесбиянку, детоубийцу — маниакального персонажа, на примере которого удобно доказывать правильность революционного насилия. В этих сочинениях не было ни слова правды, но это никого не интересовало. Памфлеты превратили королеву в миф, а у мифа своя логика. Марию Антуанетту обвиняли и в сексуальных фантазмах, и в преступной связи с Ламбаль и Полиньяк, и в отравлении Морепа, Верженна и собственного сына-дофина, в том, что она каждый день принимает ванну из крови французов и, по примеру Калигулы, пьет кровь из черепов… Создатели памфлетов подробно описывали извращения «австриячки» и ее придворных подруг и приятелей, а затем, в подтверждение своей правдивости, ссылались на другие, не менее кровожадные и непристойные сочинения. Королева стала удобным персонажем площадных революционных агиток, позволявших, так сказать, «наглядно» изобразить мерзость прежнего режима и оправдать любое над ним насилие. Мария Антуанетта проливала кровь, потому что порочна, а революция проливает кровь во имя добродетели…
Тем временем Неккера упросили вернуться, а депутаты от дворян и духовенства в большинстве своем добровольно присоединились к третьему сословию. И король уступил, призвав оставшихся верными ему духовенство и знать довершить объединение. «Начиная с 23 июня и по 27-е здесь все просто потеряли голову, — писал Мерси Иосифу, — и тому были веские причины, поскольку навалилось сразу несколько угроз: и голода, и банкротства, и гражданской войны. Двор уже подумывал о том, чтобы отправиться в безопасное место, что было весьма не просто, принимая во внимание измену войск, очевидные доказательства которой постепенно поступают отовсюду. Если бы Неккер, как он предполагал, ушел в отставку, или же граф д'Артуа при поддержке некоторых членов королевской семьи осуществили бы свой безрассудный план арестовать этого министра, совершенно очевидно, народ бы взбунтовался и последствия были бы плачевны; к счастью, король и королева твердо этому плану воспротивились. <…> Теперь, когда произошло объединение трех сословий, король может править спокойно, однако это спокойствие, скорее, призрачное, нежели реальное; недоверие и неприязнь между дворянством и третьим сословием не уменьшились, отчего споры разгораются по каждому вопросу». Когда никто не представлял, как предотвратить плачевный исход, королеве предпочтительнее было бы занять выжидательную позицию.
Однако эмоции брали свое: она начала исподволь подыгрывать партии двора, возглавляемой Артуа, и подкапываться под Неккера. Как писала дочь Неккера Жермена де Сталь, «несмотря на нерешительность и слабохарактерность, король намеревался сохранить свою абсолютную власть». Для этого следовало уволить не только министра финансов, но и всех сочувствовавших ему министров и под предлогом смены кабинета распустить Собрание. Но, понимая, что одним приказом результата уже не добиться, король принялся стягивать к Версалю и Парижу войска. Тревожная обстановка в стране породила «великий страх», докатившийся до версальского порога. В провинциях только и говорили, что о бандах, грабивших путников и целые деревни, о заграничных войсках, присланных германским императором, братом королевы, убивать всех, кто поддерживал депутатов третьего сословия. Везде, где мелькало черное крыло страха, люди вооружались и объединялись, организовывали собственные отряды самообороны и народной милиции. Панические слухи порождали неразбериху, стычки, грабежи и кровопролития; вскоре начались пожары: горели замки аристократов. Страх стал великим организатором: народ почувствовал единство, которое во время революции трансформируется в чувство единства национального, начал осознавать свое могущество и ту важную роль, которую он призван играть в жизни государства. У людей вырабатывалась привычка при звуках набата хватать все, что может служить оружием, и бежать на площадь. При дворе многие уже понимали, что если события примут непредсказуемый оборот, оружие будет направлено против них.