Мария Антуанетта

Морозова Елена Вячеславовна

В Париже волнения сопровождались выступлениями горожан с требованиями хлеба. С продовольствием в столице обстояло неважно: несогласованное прибытие войск, не имевших ни провианта, ни крыши над головой, заставляло интендантов рыскать по городу в поисках продовольствия, прибегать к конфискациям. Как писал назначенный военным министром маршал де Брольи, «полки прибывают в тот день, когда мы их не ждем, а следовательно, они не находят в штабе ни офицера, обязанного принять их, ни продовольствия, ни подготовленных жилищ». Среди поднятых на ноги полков было немало иностранных: Королевские немецкие полки, венгерские гусары Эстергази, швейцарские пехотинцы…. Часть полков направилась на охрану Версаля. «У двора было достаточно возможностей, чтобы подавить неумеренные требования Генеральных штатов и народные выступления. Версаль заполнился верными королю полками… в Париже, в Сен-Дени и иных предместьях также сконцентрировалось немало сил, готовых защищать короля. Следовало лишь отдать приказ, и мятежники были бы мгновенно рассеяны, а мятеж усмирен. Но коварные советники несчастного монарха рисовали ему картины Франции, купающейся в крови своих детей и отданной на растерзание фуриям гражданской войны. Вместо того, чтобы показать верным и мужественным солдатам их любимого монарха, его держали взаперти во дворце, куда доступ запрещали даже офицерам», — вспоминал граф д'Эзек.

Обеспокоенные

появлением в предместьях солдат, парижане собирались на площадях и слушали выступления импровизированных ораторов. Национальное собрание сделало еще один решительный шаг: провозгласило себя Учредительным собранием. И тотчас по предложению Мирабо потребовало, чтобы король вывел иностранные войска из столичных предместий. Король ответил, что войска призваны для защиты Собрания, и тут же уволил Неккера, посоветовав ему уехать из Франции как можно незаметнее; новым министром финансов был назначен Бретейль. Собрание встретило отставку Неккера бурным негодованием. Тем временем король и королева объехали иностранные полки и, выразив им свое королевское благоволение, вернулись во дворец. Зрелище людей в мундирах, готовых выполнить любой приказ, немного успокоило королеву, и на другой день она устроила праздник в честь офицеров новоприбывших полков. В Париже тем временем ораторы клеймили двор, готовый руками иностранцев утопить в крови свой народ. Тех, кто дурно говорил о Неккере, могли основательно побить. По улицам торжественно носили бюсты Неккера и герцога Орлеанского. Отряды французской гвардии, которых градоначальники посылали усмирять митинги, встречали как братьев, и солдаты отказывались стрелять в народ. Герцог Орлеанский перестал запирать ворота своего сада возле Пале-Рояля, и там с утра до вечера толпились люди и выступали свободные ораторы, среди которых выделялся молодой журналист Камилл Демулен. Он первым бросил призыв «К оружию!», превратив зеленый лист в кокарду свободы. Когда наемные войска попытались разогнать митингующих, в них полетели камни и щебенка. 13 июля парижские выборщики, своего рода инициативная группа, занимавшаяся выдвижением депутатов в Генеральные штаты, учредили новый орган муниципальной власти — Постоянный комитет и издали постановление о создании Национальной гвардии, призванной наводить порядок на улицах столицы. Главнокомандующим новой гвардией избрали героя Войны за независимость Соединенных Штатов Америки маркиза де Лафайета. В тот же день начались беспорядки — народ разрушил заставы вокруг города, сжег находившиеся там таможенные книги и отправился на поиски оружия. Оружие добывали везде — в оружейных лавках, в музеях, в Инвалидах, военный комендант которых добровольно открыл склады. К утру 14 июля практически весь Париж оказался в руках восставшего народа. Только в предместье Сент-Антуан мрачным символом нерушимости монархического деспотизма и произвола высилась темная громада Бастилии, гарнизон которой состоял из 82 инвалидов и 32 приставленных к тринадцати пушкам швейцарцев, командовали которыми два офицера, подчинявшиеся коменданту де Лонэ.

11 июля Мария Антуанетта писала герцогине де Полиньяк: «Не могу заснуть, душа моя, пока не скажу вам, что г-н Н*** уехал, а гг. де Бретейль и де ла Вогийон (сын покойного гувернера Людовика XVI) завтра будут заседать в совете. Надеюсь, Господь услышит нас, и мы сможем творить добро, о котором постоянно печемся. Наступает ужасное время, но я не теряю мужества, лишь бы все честные люди, которые нас поддерживают, напрасно не подвергали бы себя опасности; мне кажется, у меня хватит сил не только сохранить мужество, но и внушить его всем остальным. Как никогда прежде надобно думать о людях всех сословий, о тех, кто честен, ибо все они наши подданные, невзирая на их положение. Господи! Если бы они могли поверить, что все мои заботы только о благе честных людей, быть может, меня хотя бы чуточку любили. Слава короля, его сына и счастье сей неблагодарной нации — вот и все мои заботы…» Письмо явно искреннее, а значит, королева и в самом деле полагала, что и она, и король, которого она поддерживала своей твердостью в решениях, действовали во благо «неблагодарной нации». Но за что нация могла благодарить королеву? За постоянное стремление помочь австрийским родственникам? За дефицит бюджета, созданию коего она столь активно способствовала, что получила прозвище «Мадам Дефицит»? Народу, взявшему Бастилию, не за что было ни любить, ни благодарить королеву. Ее благодарили, говоря языком официальным, «отдельные представители народа»: вдовец-крестьянин с четырьмя детьми на руках, которому она отдала свой кошелек; состарившиеся версальские лакеи, которым она назначила пенсии; бедняки, которым она никогда не отказывала в милостыне…

Мария Антуанетта была милосердной королевой, но ее милосердие проявлялось в частной жизни, о нем знали близкие к ней люди, для нации же, видевшей в ней второе лицо в государстве, она была «австриячкой», разорявшей Францию страстью к нарядам и любовью к жадным фавориткам. И люди были по-своему правы. Расточительство Марии Антуанетты было у всех на виду; прежде столь активно проматывали казну только королевские любовницы, но к ним фортуна приходила случайно, поэтому от них, собственно, ничего иного и не ждали. А от юной королевы и ее столь же юного супруга ждали обновления, всегда сопутствующего молодости. Но и королева, и король двигались по накатанной колее консервативного абсолютизма, завещанного Людовиком XIV. Бурлящее бродило идей, постепенно затоплявшее страну, аккуратно обтекало Версаль, где новое появлялось только в виде фасонов шляпок и реформ, рождавшихся на бумаге и на ней же умиравших. Молодость обычно смотрит вперед, молодой Людовик смотрел назад. Дольше всех в его правительстве продержался главный министр и личный советник его величества восьмидесятилетний граф де Морепа, коему только смерть воспрепятствовала продержаться в нем еще долее. Возможно, единственный раз молодость подтолкнула Людовика XVI принять решение — заключить договор с американскими инсургентами. Договор этот, ввергнувший Францию в финансовую бездну, несравнимую с той, куда влекли ее расходы королевы, был с восторгом встречен общественностью: из-за океана веяло свободой, там сражались не просто против англичан, а против владычества английского короля. И скрепя сердце приходится соглашаться с мрачным философом маркизом де Садом, писавшим:

«В каждом сословии свои достоинства: добродетели владыки на троне не равны добродетелям обитателя хижины, и для того, кто распоряжается людскими судьбами, добродетели простолюдина могут обернуться пороками. Там, где находит счастье подданный, государь вряд ли обретет славу. <…> Умалчивая о совершенствах простых людей, История на скрижалях своих запечатлевает для потомков добродетели, изумившие мир, хотя чаще всего именно эти добродетели несут ему оковы».

Мария Антуанетта и король свято верили в незыблемость принципа абсолютной власти монарха. Но нация давно уже считала иначе; кто-то почитал за образец парламентскую монархию в Англии, кто-то — Соединенные Штаты Америки, где государство

строилось и вовсе без королей. Но из заморских веяний Мария Антуанетта заимствовала лишь моду на рединготы и «детские» платья, а Людовик — знание английского языка. Король, как и королева, в сущности, тоже предпочитал жизнь частного лица и по-прежнему большую часть времени проводил на охоте (занятие хоть и королевское, но отношение к деятельности государственного мужа не имеющее) или в слесарной мастерской. И уставший от бремени монархической власти народ решил заняться «ремеслом короля», иначе говоря, отобрать у него власть. Поздно вечером 14 июля герцог де Лианкур, обладавший правом в любое время входить к его величеству, разбудил задремавшего короля и сообщил ему о взятии Бастилии. «Но это же бунт! — воскликнул изумленный Людовик. «Сир, — ответил Лианкур, — это не бунт, это революция».

* * *

Осознал ли Людовик значимость случившегося события? Рассказали ли ему, как опьяненная победой толпа носила, насадив на пику, по улицам Парижа голову коменданта Бастилии де Лонэ, добровольно открывшему ворота крепости? Как растерзала нескольких инвалидов из бастильского гарнизона, уговоривших коменданта не стрелять в народ? По словам историка Ж. Годшо, революция с самого начала осуществлялась под двойным знаком: идеалов свободы и равенства, унаследованных от философов, и избиений, унаследованных от насилия и произвола старого порядка. Почему записи того бурного времени в дневнике короля по-прежнему скупы? Что это: непонимание происходящего? Эмоциональная глухота? Избирательный аутизм, как предполагают некоторые современные историки? Страх, от которого не поднимается рука вывести на бумаге нечто большее? Вот несколько записей тех дней из дневника Людовика XVI: «Июль 1789. — Среда, 1-е. Ничего. Депутация от Штатов. — Четверг, 9-е. Депутация от Штатов. — Пятница, 10-е. Ничего. Ответ депутации от Штатов. — Суббота, 11-е. Ничего. Отъезд г-на Неккера. — Вторник, 14-е. Ничего…»

Не только Людовик не сразу понял значение происходящего. Как вспоминала маркиза де Ларошжаклен (урожденная де Дониссан), 13 июля в Версаль прибыли Буйонский и Нассауский пехотные полки, которых разместили в Оранжерее, а 14 июля полковой оркестр уже исполнял прелестные мелодии, и нарядная толпа с радостными лицами медленно прогуливалась по дорожкам. «Но я никогда не забуду, как неожиданно все изменилось, — писала маркиза. — К нам подошел господин де Бонсоль, офицер гвардии короля, и шепотом сказал: “Возвращайтесь, народ Парижа восстал, Бастилия пала; прошел слух, что народ двинулся на Версаль”. Мы тотчас отправились к себе в апартаменты. Повсюду веселье сменялось ужасом, в одно мгновение террасы опустели».

Утром 15 июля король, осознав случившееся, а также опасность, грозившую королеве и графу д'Артуа, стоявшими первыми в так называемом черном списке главных врагов восставшего народа, в сопровождении братьев пешком отправился в Собрание, где, стоя и без шляпы, пообещал немедленно убрать из Парижа и Версаля вызвавшие возмущение войска. «Я знаю, что создалось несправедливое предубеждение… Но я всегда со своим народом, и я вам доверяю. Помогите мне в сложившихся обстоятельствах обеспечить спасение государства», — по словам современников, сказал король, сорвав жидкие аплодисменты. Пешком, сопровождаемый толпой, время от времени восклицавшей «Да здравствует король!», Людовик вернулся во дворец. Говорят, по дороге к нему бросилась какая-то женщина с криком: «Ах, мой король, вы и вправду говорили искренне?» — на что его величество обнял незнакомку и произнес: «Да, милая, так будет всегда, и я никогда не изменю своего решения». И он действительно его не изменил.

Видя, что супругу ничто не угрожает, королева вместе с детьми вышла на балкон, за что удостоилась восторженных аплодисментов толпы. От нахлынувших на нее чувств она расплакалась. Полиньяк, гувернантка детей Франции, выйти вместе со своими воспитанниками не решилась. «Но мы-то знаем, что она в Версале! — выкрикнул кто-то в толпе. — Зарылась, как крот. Но мы сумеем ее достать!» Угрозы в адрес подруги заставили внутренний голос королевы, упорно напоминавший об опасности, зазвучать еще громче. Мария Антуанетта была убеждена в необходимости покинуть Версаль и уехать куда-нибудь поближе к границе, туда, где есть крепкие стены и надежный гарнизон. (Во время ночного совещания таким городом был признан Мец.) Однако далеко не все при дворе разделяли ее мнение: подробный отчет о парижских событиях еще не добрался до Версаля, и двор жил слухами. «Надеюсь, зло не столь велико, как его представляют. Спокойствие, царящее в Версале, убеждает меня в этом. Говорят, вчера господин де Лонэ был повешен, но это не точно: днем схватили человека, которого приняли за него», — писала принцесса Елизавета своей подруге маркизе де Бомбель.

16 июля — новое совещание. Для короля решается вопрос: бежать, бросив трон, или остаться. Прованс советовал оставаться. Артуа вместе с королевой уговаривали короля бежать. Людовик был готов ко всему: своего мнения у него не было. Большинство поддержали Месье, и Людовик решил остаться. Остаться предпочли также королевские тетки и сестра Людовика Елизавета. Королева со слезами на глазах разорвала подготовленный ею приказ, согласно которому мадам Кампан предстояло следовать за ней. «Боюсь, это решение принесет несчастье всем нам», — с отчаянием в голосе произнесла Мария Антуанетта. Однако она чувствовала, что сейчас ни в коем случае нельзя опускать руки. Достойная Кампан, побывавшая в толпе, рассказала, как какая-то женщина, с закрытым вуалью лицом, схватила ее за руку и прошипела: «Скажите вашей королеве, чтобы она больше не пыталась управлять нами; пусть предоставит мужу и нашим добрым Генеральным штатам сделать наше счастье». И королева бросилась уговаривать Полиньяк уехать — немедленно, со всей семьей. А король уговаривал бежать Артуа. Долго уговаривать никого не пришлось: к утру и Полиньяки, и Артуа, и аббат Вермон, и Водрей, и Конде, а также многие другие знатные семьи покинули Версаль и отправились за границу. «Прощайте, моя самая нежная подруга! Это ужасно, но так надо. Вот ваша подорожная; я же могу только обнять вас», — прощаясь, написала Мария Антуанетта; она заставила подругу взять у нее еще 500 луидоров «на дорогу». В эту минуту королева помнила не о том, что в последнее время Полиньяк относилась к ней весьма прохладно, а о том, как более десяти лет назад Иоланда стала поверенной всех ее тайн, о том, что именно ей она доверила воспитание своих детей. «Я уже писал, что предчувствую катастрофу, но я не думал, что она разразится так скоро и с такой яростью. <…> Невозможно определить причины озлобленности умов, настроенных против королевы; тот вздор, что ей вменяют, и который здравый смысл отвергает, не может являться единственным мотивом; наверняка присутствуют некие тайные происки. <…> За голову королевы и графа д'Артуа назначена награда. <…> Королева сделала уступку общественному мнению, пожертвовав своим ближайшим окружением; впрочем, от этого она ничего не потеряла, жаль, что Господь не надоумил ее сделать это раньше. <…> Обстановка в столице становится все более угрожающей, несмотря на воцарившееся спокойствие. Париж обладает силой и волей диктовать законы даже Генеральным штатам, которые, похоже, это предвидят и боятся», — писал в Вену Мерси.