Мария Антуанетта
Шрифт:
20 июня, в годовщину бегства в Варенн, толпа оборванных людей, вооруженных палками и пиками, наводнила Тюильри. С криками «Долой мадам Вето!», «Долой короля!» они прорвались во дворец (гвардейцы довольно быстро перешли на сторону смутьянов) и в поисках короля и королевы принялись крушить все на своем пути. Спокойно надев шляпу, король в сопровождении нескольких верных гренадеров вышел к толпе, которая при виде его на миг замерла. Затем раздался вопль: «Где он, я его убью!» Король хотел ответить, но выкрики из толпы заглушили его негромкий голос. Когда он, исполняя требование толпы, натягивал на голову тесный для него красный колпак, в комнату вбежала Мадам Елизавета и бросилась к брату. Решив, что это королева, толпа завопила еще громче, кто-то потрясал игрушечной виселицей, на которой болталось чучело «Австриячки». В это время королева вместе с детьми и мадам де Турзель дрожали от страха в комнате дофина. Когда крики зазвучали совсем близко, королева, решив, что вернулись октябрьские дни, стала просить отпустить ее к королю. «Я хочу умереть у его ног», — умоляла она. Несколько верных гвардейцев попытались увести ее подальше
Несмотря на прибывших через три часа депутатов во главе с Петионом, освободить дворец от черни удалось только к вечеру. Спокойствие, уверенность и обаяние королевы и обреченное мужество короля предотвратили кровопролитие. «Ваше мужество вызвало восхищение, твердость короля произвела превосходное впечатление <…> его разговор с Петионом достоин Людовика XIV», — писал Ферзен об откликах на события 20 июня в «Gazette universelle». Людовик, явившись в Собрание, заявил резкий протест. Примчавшийся из армии Лафайет громогласно потребовал осудить виновников беспорядков и тайно предложил королю бежать в Компьень. Отказалась королева: она по-прежнему ненавидела революционного маркиза, ведь однажды он посмел высказать мысль о ее разводе! Никто не обольщался: каждый новый день по-прежнему таил угрозу смерти. Прошел слух, что в коридорах Тюильри опять видели маленького красного человечка, в свое время несправедливо казненного Медичи. Встреча с ним сулила гибель.
«Вам уже известно о событиях 20 июня; наше положение становится все ужаснее. Насилия и ярость с одной стороны, слабость и бездействие — с другой. Нельзя рассчитывать ни на Национальную гвардию, ни на армию, непонятно, надо ли оставаться в Париже или бежать. <…> Если не остановить заговорщиков, не пригрозить им карами, все пропало», — писала 4 июля королева Мерси. Впереди предстояло еще одно испытание — 14 июля, праздник федерации. Двор и близкие к нему роялисты лихорадочно обдумывали варианты побега; наиболее вероятным признали план мадам де Сталь, предлагавшей увезти королевскую семью куда-нибудь в глушь, на берег моря, и спрятать там в каком-нибудь заброшенном доме. Через интенданта цивильного листа де Лапорта план был изложен их величествам, однако они, передав благодарность мадам де Сталь, отказались покидать столицу. Возможно, королева действительно надеялась на австрийцев, а может быть, ощущала, что еще один провал будет равнозначен гибели. «Ваш друг в большой опасности. Его болезнь прогрессирует с ужасающей скоростью. Врачи не могут ничего сделать. Если вы хотите его увидеть, поторопитесь. Сообщите о его плачевном положении его родственникам. Время не ждет…» — отчаявшись, писала королева Ферзену о состоянии короля, который снова впал в апатию. А подруге и дальней родственнице ландграфине Луизе Дармштадт-Гессенской она писала: «Я горда как никогда тем, что родилась немкой». В это же время Ферзе н писал барону фон Таубе: «Я получил письма от королевы, она просит ускорить переговоры и продвижение войск, ибо положение ее ужасно; к несчастью, пока все войска не подтянулись, для нее ничего нельзя сделать. Письмо ее свидетельствует о ее неслыханном мужестве; невозможно предугадать опасность, которой она может подвергнуться, когда иностранные войска войдут в Париж; это случится в начале августа».
Три с половиной недели, отделявшие 20 июня от 14 июля, Мария Антуанетта лихорадочно писала, призывая на помощь племянника и братьев короля, не почитая чудом, что находились курьеры и гонцы, доставлявшие ее письма адресатам и привозившие ответы. «14 июля станет подлинной катастрофой во всех уголках Парижа. На улицах призывают к убийству короля, выкрикивают еще более страшные вещи. <…> Толпы якобинцев направляются в Париж; королеву предупреждают, чтобы она была настороже, — поверяла она свои тревоги Ферзену и тут же успокаивала его: — Наше положение ужасно, но не стоит слишком беспокоиться за нас; я чувствую в себе силы, и что-то мне подсказывает, что нас спасут и мы еще будем счастливы. Только эта мысль поддерживает меня. Прощайте. Когда же мы наконец сможем спокойно встретиться?»
Накануне праздника федерации был принят декрет, объявлявший отечество в опасности и мобилизацию всех способных носить оружие мужчин. Марсельский батальон волонтеров принес в столицу «Песнь Рейнской армии», названную парижанами «Марсельезой» и ставшую гимном революции и республики. На улицах распевали «Cа ira» — «Дело пойдет», куплеты на все случаи политических катаклизмов, с припевом «аристократов на фонарь!». Петиций от секций, клубов и департаментов с требованием отмены монархии и установления республики становилось все больше, а в адрес обитателей Тюильри все чаще неслись кровавые угрозы. Прошел слух, что король сошел с ума и надо устанавливать регентство. Марат призывал взять королевскую семью в заложники. Робеспьер призывал распустить Собрание, показавшее себя неспособным защищать отечество, и заменить его всенародно избранным Конвентом. 14 июля король бесцветным голосом
«Передайте Мерси, что жизнь короля и королевы в опасности; промедление даже в один день может привести к непоправимым последствиям; манифест надобно издать немедленно, он сплотит людей вокруг короля и тем самым спасет его. <…> Кольцо убийц сжимается», — писала 25 июля Мария Антуанетта Ферзену. А 25 июля от имени герцога Брауншвейгского, назначенного командующим объединенной контрреволюционной армией, был издан манифест, в котором говорилось, что соединенные армии намерены положить конец анархии во Франции, вернуть свободу королю и восстановить монархию в полном объеме. Ответственность за безопасность королевской семьи манифест возлагал на жителей Парижа, прежде всего на членов Собрания и муниципалитета, а в случае неповиновения грозил казнями и военной экзекуцией города.
Составленный группой эмигрантов во главе с Жоффруа де Лимоном, манифест сослужил обитателям Тюильри дурную службу: теперь не оставалось сомнений, что король состоит в заговоре с врагами Франции — аристократами и монархическими дворами Европы. Наглый тон манифеста никого не напугал, наоборот, вызвал всеобщий всплеск республиканских чувств и антинемецких и антимонархических настроений. А в Собрании у сторонников республики появился веский повод для низложения короля. Угроза носилась в воздухе, и король, у которого скопилось множество документов, с помощью слесаря Гамена, более десятка лет являвшегося наставником его величества в слесарном деле, соорудил железный сейф или, как его потом назовут, железный шкаф и спрятал туда свои секретные бумаги. Шкаф встроили в стену и замаскировали под каменную кладку. Если бы не предательство Гамена, который — как предупреждала королева — был ярым якобинцем, его бы не обнаружили никогда. Свои бумаги королева частично сожгла, частично собрала в портфель и вручила его Кампан с просьбой спрятать так, чтобы он «в любое время мог быть под рукой». Задача в тех условиях практически невыполнимая. Ибо, как 1 августа писала королева Ферзену, «если никто не придет на помощь, спасти короля и его семью сможет только Провидение».
День 10 августа 1792 года в историографии именуется по-разному, в зависимости от политических пристрастий пишущих. Для Марии Антуанетты этот день стал днем крушения надежд. На помощь никто не пришел, Провидение предоставило королевскую семью самой себе. Через преданных людей в Тюильри знали о готовящемся вооруженном наступлении на дворец, так что когда в полночь на 10 августа ударил набат, для короля и королевы он не стал неожиданностью. Зная, что можно положиться только на две-три сотни дворян из бывшей личной гвардии короля, полк швейцарцев и нескольких национальных гвардейцев, королевская семья, из которой в ту ночь спали только король и дети, к четырем утра собралась в Зале совета и замерла в тревожном ожидании. Мария Антуанетта пыталась уговорить Людовика надеть защитный жилет, как надевал он его 20 июня, но он отказался, утверждая, что хочет разделить общую судьбу. Когда около шести часов утра король вышел сделать смотр дворцовых войск, гвардейцы встретили его криками «Долой Вето!» и «Да здравствует нация!», а канониры возле пушек угрюмо молчали; только швейцарцы, выстроившиеся вдоль большой лестницы, выразили готовность сражаться до последнего. Но численность толпы, двигавшейся со стороны площади Карузель, была в десятки раз больше. Усмотрел ли ее король или по причине близорукости ничего не увидел? В задумчивости он вернулся в Зал совета; парик его съехал набок, но он этого не замечал.
В семь часов раздались первые выстрелы. Прокурор-синдик Редерер предложил королю вместе с семьей укрыться в Собрании, где уже заседали депутаты. Король промолчал, а Мария Антуанетта произнесла: «Сударь, у нас есть силы; пришло время понять, кто сильнее: король и конституция или заговорщики». Другой свидетель, граф де Ларошфуко, пишет, что Мария Антуанетта ответила иначе: «Лучше прибейте меня к стенам этого дворца, но не заставляйте покинуть его». Однако Редерер нашел способ уговорить королеву: «Неужели вы хотите отвечать за собственную гибель, гибель ваших детей и короля?» Против такого аргумента возражений не нашлось: «Ах, как бы я хотела сделать так, чтобы стать единственной жертвой…» Мария Антуанетта тяжело поднялась со стула и взяла за руку дофина. По словам Турзель, согласие далось ей с таким трудом, что вся кровь прилила к ее лицу. «Идемте», — сказал король, и королевская семья вместе с мадам де Турзель и принцессой Ламбаль покинула дворец. В окружении депутатов и нескольких верных дворян печальный кортеж проследовал через сад в здание Манежа, где заседало Собрание. Ни король, ни королева не оглядывались на покинутый ими дворец, где разворачивалось сражение за опустевшие стены. Швейцарцы и дворяне в черном, те самые, кого называли рыцарями кинжалов, умирали за монархию, еще не зная, что она повержена. Король забыл сообщить швейцарцам, что покидает дворец, забыл отдать приказ не оказывать сопротивления… Потом, в Собрании, как пишет ряд историков, Людовик XVI издал такой приказ, но было уже поздно…
С трудом пробравшись сквозь возбужденную толпу, преграждавшую вход в Собрание (в этой толпе у Марии Антуанетты вытащили часы и кошелек), вошли в зал Манежа. «Я пришел сюда во избежание тяжкого преступления, ибо всегда буду считать себя и свою семью в безопасности среди представителей нации. Надеюсь, вы объединитесь вокруг меня, дабы восстановить порядок и законность», — заявил король. Депутаты зааплодировали, трибуны же возмущенно засвистели и затопали. Тогда председатель, воспользовавшись статьей конституции, запрещавшей проводить заседания Собрания в присутствии короля, предложил компромисс: рассматривать его величество как простого зрителя. Для королевской семьи долго искали место и наконец поместили в крошечную ложу за креслом председателя, отделенную решеткой от зала.