Мария Кровавая
Шрифт:
Событие это было отложено на несколько месяцев — до приезда Генриха из долгого охотничьего тура, который продлился до конца лета. Такие туры он предпринимал каждый год. Мария жила в Хансдоне в окружении заметно увеличившейся свиты, чуть ли не каждый день принимая гостей, получая послания и подарки от Кромвеля и других королевских приближенных. Эдвард Сеймур, ставший теперь лордом Бочемпом, камергером Генриха, попросил ее прислать список необходимых нарядов. Кромвель, который быстро вернулся в свою старую роль лучшего друга Марии в Совете, прислал «хорошо выезженного коня» и прекрасное седло.
Мария проводила долгие летние дни, гуляя по окрестностям, катаясь верхом на подаренном Кромвелем коне и регулярно отправляя письма Генриху. Она проявляла теплый интерес к маленькой трехлетней Елизавете, которая была такой же хорошенькой, как и Мария в ее возрасте. В письмах королю Мария никогда
Мария и Генрих вроде бы воссоединились, но все же Шапюи как-то обронил фразу, что «у короля на устах мед, а в сердце лед». Подписав «Заявление», Мария должна была беспрекословно ему покориться, однако ее поведение было далеко от смирения. Да, она была почтительной и любящей дочерью. Однако умной, и это тревожило Генриха. Кроме того, она была очень похожа на него, и это обстоятельство тоже короля смущало. Чтобы успокоиться, Генрих решил встретиться с ней еще раз. Опять было много подарков, ласковых разговоров и обещаний, а под конец король проникновенным голосом попросил Марию искренне ответить на вопрос: «Заявление» подписано добровольно, или это только уловка, а в душе она осталась при своем мнении?
«Больше всего на свете мне отвратительна неискренность, — заметил он. — При переговорах с послами иностранных держав советники иногда предлагают мне скрывать правду или даже лгать, но я никогда так не поступаю, предпочитая во что бы то ни стало вести правдивый разговор. …Мария, — закончил король, — покажи наконец, что ты настоящая дочь. Скажи честно и правдиво: соглашаясь подписать этот документ, ты притворялась или пет?»
Мария заверила отца, что ее покорность была искренней. Она должна была так сказать, у нее не было иного выхода, иначе бы пришлось отказаться от стратегии, которой она твердо решила придерживаться, и приготовиться к неминуемой смерти. После этого она в течение многих недель писала Генриху письма, используя самые уничижительные выражения, какие только можно вообразить, умоляя «Его Величество», «раболепно, распростершись на животе у Ваших самых величественных ног», поверить в искренность ее раскаяния.
Она объявляла себя «покорнейшей рабыней», «смиренной и преданнейшей дочерью» и утверждала, что для нее лучше быть служанкой в королевских апартаментах, радующейся милости его присутствия, чем императрицей, но разлученной с «Его Величеством». Едва ли он мог требовать от Марии чего-то большего, кроме того, чтобы она повторила все это в письмах Карлу V, папе и регентше Фландрии. То есть официально объявила миру о переломе в своих убеждениях и чувствах по отношению к вопросу о браке матери и легитимности своего рождения, настаивая, что пришла к этому новому осознанию совершенно свободно и без понуждения. Мария писала эти письма по образцам, которыми ее обеспечил король, и заявляла, что охотно предпримет любые другие шаги, какие только предложит «Его Величество», чтобы доказать свою абсолютную лояльность. Наконец Генрих сделал вид, что удовлетворен, по крайней мере на данный момент. Но на самом деле он ничего не достиг. В части обмана Мария оказалась достойной своего отца. Просто в демонстрации фальшивой искренности померились силами два обманщика и лицемера — ветеран и новичок — однако каждый остался при своем.
Конечно, в этом последнем раунде лицемерия и притворства Мария делала все, чтобы защитить свою позицию. Она попросила папу освободить ее от всех обетов и клятв, которые была вынуждена дать, идя против совести. В каждом письме она упоминала, что также подписала протест, делающий ее «Заявление» недействительным. Мария просила Шапюи предупредить императора, что письма написаны под давлением Генриха, и пусть «Его Величество» отвечает так, чтобы это соответствовало
Теперь отношения Марии с отцом приобрели совершенно новый характер. Она любила его как отца и сумела приспособиться к нему как к королю. Внешне покорная, но внутри сопротивляющаяся. Как все постоянно вынужденные лавировать талантливые дипломаты, она выбрала единственно правильную тактику: говорила одно, а верила в другое, оправдывая обман высокими божественными целями.
По иронии судьбы именно летом 1536 года Марию одарили ощутимым символом ее теперешнего состояния подчиненности, который она должна была носить в знак перелома своих убеждений. В подарок Марии Кромвель приготовил золотое кольцо с портретами Генриха и Джейн и выгравированными по ободу стихами. Он хотел подарить это кольцо сам, но это сделал Генрих, возможно, желая показать, что идея изготовления такого кольца принадлежит ему. Написанные по-латыни стихи славили покорность и смирение. Это было переложение величальной песни Богородицы, которую она пела после осознания божественных целей непорочного зачатия Иисуса. «Христова жизнь, — говорилось в стихах, — также явилась примером смирения и покорности». Предполагалось, что, следуя этим святым образцам, Мария никак не сможет снова впасть в своенравие и самонадеянность. «Повиновение, — говорилось далее в стихах, — ведет к единству верности и душевного покоя, а это бесценные сокровища. Господь столь высоко ценит смирение, что через сына своего явил нам превосходный пример. Иисус в своей покорности Богу-отцу научил нас покоряться своим родителям».
Итак, кольцо, которое Мария теперь носила в память о примирении с Генрихом, должно было внушать ей, что покорность — это божественно предопределенное деяние. Но отцу было неведомо еще об одной ее божественно предопределенной роли, которая совпадала с той, что она сама выбрала для себя.
ГЛАВА 18
Силу пошли, Господь мой, Генриху-королю,
А Эдуарду — принцу — счастье одно, молю,
Как и могучим лордам, сердцем отважным в бою.
Пойте и пляшите, себя не щадите!
Веселитесь, пейте, пойте и пляшите!
В октябре 1537 года Джейн Сеймур родила сына. Он родился в Хэмптон-Корте, и, поскольку его рождение пришлось на канун праздника Святого Эдуарда, ему было дано имя этого святого. Через несколько часов после рождения принца Эдуарда в храмах Лондона зазвонили колокола, и в каждом приходе в его честь пели церковный гимн Те Deum [34] . На улицах жгли праздничные костры, а в соборе Святого Павла, уставленном множеством канделябров со свечами, собрались все священники и каноники города в самых богатых облачениях, с самыми лучшими крестами. Когда туда прибыли епископы Лондона и Чичестера, настоятель собора Святого Павла, судьи, лорд-мэр и старший муниципальный советник, празднество уже было в полном разгаре. У дверей собора большой хор исполнял Те Deum и псалмы. К ним присоединились королевские музыканты, а из Тауэра был слышен «грохот больших пушек».
34
Te Deum (лат. Te Deum laudamus — «Тебя, Бога, хвалим») — старинный христианский гимн.
Празднество продолжалось почти всю ночь. На всех улицах и в переулках горели костры, а вокруг них сидели живущие по соседству люди, «пируя с фруктами и вином». По приказу короля в различных местах города выставили большие бочки с вином, а у «Стального двора» [35] купцы зажгли сотни факелов и угощали вином и пивом всех посетителей. По улицам ездили мэр и муниципальные советники, поздравляя горожан со счастливым событием и призывая их «славить Бога за нашего принца». Колокола перестали звонить только в десять часов, затем пушки Тауэра дали две тысячи залпов и только потом замолчали.
35
Колония ганзейских купцов в Лондоне.