Мария Кровавая
Шрифт:
Разнообразные слухи и домыслы распространились настолько, что даже достигли ушей Марии. Одни придворные приносили во дворец вести о злословии по поводу предстоящего брака, другие предупреждали фрейлин об опасностях народного бунта, так живописуя их, что те в страхе бежали к королеве. Порой эти сообщения приводили Марию в отчаяние. Она делалась больной от «меланхолии и печали» и терзалась сознанием, что ее обет выйти замуж за принца Филиппа вызвал волнения среди людей, которые совсем недавно выказывали ей такую преданность.
Но созревшая в последние недели января 1554 года опасность исходила не вообще от народа, а от небольшой группы недовольных дворян. Их объединили, впрочем, довольно свободно, оппозиция испанскому браку и пока не вполне отчетливое намерение свергнуть Марию. В число заговорщиков входили: сэр Питер Кэрью и Кортни на
Впервые о возможности возникновения серьезных волнений Мария и Совет узнали в середине января, когда пришла весть о том, что Кэрью запугивает горожан Эксетера россказнями о зверствах испанцев. Мария немедленно подписала ордер на арест Кэрью и в каждое графство на юге послала офицеров с войсками, чтобы предотвратить беду. Кэрью исчез, а его друзья-заговорщики предприняли самостоятельную попытку поднять восстание, запланированное на гораздо более поздний срок. 21 января Кортни рассказал Гардинеру все, что знал о заговоре, по было уже поздно. Восстание началось.
Скорее всего оно бы очень быстро захлебнулось, если бы не сэр Томас Уайатт, кентский дворянин, который позднее назвал себя «третьим или четвертым человеком» в заговоре. Он принял решение идти до конца и поднять против королевы людей Кента. Вначале Уайатт собрал свои силы в Рочестере, взывая к самым широким слоям населения. Причем истинные цели мятежа оставались неясными. Его сподвижники ездили по деревням, расположенным рядом с лагерем Уайатта, выкрикивая, что близится вторжение испанцев «с аркебузами, в испанских шлемах — морионах и с фитильными ружьями». Но поскольку вторжение так и не состоялось, Уайатт заявил своим людям, что его истинная цель — изменить состав королевского Совета. Силы восставших насчитывали самое большее четыре тысячи человек — по некоторым оценкам, общее число последователей Уайатта составляло всего две тысячи, — но лондонцы вообразили, что их намного больше. Советники Марии всполошились. Они давно ожидали вспышки мятежей в западных графствах и на границе с Уэльсом и поэтому угрозу Уайатта восприняли очень серьезно. Французский осведомитель Ренара сообщил, что Генрих II надеялся открыть на шотландской границе второй фронт и уже послал в Англию доверенных людей со своей символикой (белые эмблемы), которые они должны были раздать рекрутируемым английским воинам. По словам осведомителя, эти люди говорили восставшим, что на нормандском берегу сосредоточены восемнадцать французских пехотных подразделений, в любой час готовых погрузиться на двадцать четыре корабля и отплыть к Англии.
В первые дни мятежники вели себя весьма активно, хотя уже тогда становилось ясно, что Уайатт никогда не сможет поднять сколько-нибудь значительную часть населения страны. Вожаки мятежа пугали народ испанским вторжением. В ответ на это верные Марии чиновники ездили следом за ними по тем же самым деревням, обещая королевское помилование всем, кто покинет мятежный лагерь Уайатта и спокойно возвратится домой. В базарный день, 27 января, сэр Роберт Саутвелл обратился к горожанам Моллинга, графство Кент, с пламенной речью.
«Они сбивают вас с толку, пугая чужестранцами, но предводитель восстания, сэр Уайатт, — либо коварный злоумышленник, либо просто потерял рассудок! Если чужестранцы так опасны, — рассудительно продолжил Саутвелл, — то почему мятежники идут войной на нашу королеву? Им бы лучше отправиться на побережье
Его логика была безупречной и возымела действие на жителей Моллинга даже большее, чем он ожидал. Когда Саутвелл закончил свою речь словами «Боже, храни королеву и всех ее доброжелателей!», толпа единодушно откликнулась: «Боже, храни королеву!» и «в один голос заклеймила Уайатта и его приспешников как сущих предателей».
Многие жители Моллинга тут же поклялись, что готовы идти на смерть за королеву, и начали записываться в ополчение. Но так было далеко не везде. Когда престарелый герцог Норфолк повел войска навстречу мятежникам, почти сразу же пятьсот лондонцев перешли на сторону Уайатта.
Видимо, это предательство сильно подорвало моральный дух воинства Норфолка. Уайатту удалось разбить их наголову, и с этого момента в стане королевы начались паника и смятение. На нее тягостное впечатление произвел вид воинов Норфолка, которые в беспорядке возвратились в столицу, «в разорванной одежде, грязные и окровавленные, без стрел или дротиков». «Весьма огорченная, с разрывающимся сердцем» королева тщетно ждала помощи от советников. Они, как всегда, спорили. Пэджет и его приверженцы обвиняли лорд-канцлера в том, что к этим волнениям привела его резкая религиозная политика, а фракция Гардинера, в свою очередь, обвиняла Пэджета, Арундела и других в том, что волнения начались из-за их поддержки брака королевы с Филиппом. Ренар был почти уверен, что некоторые советники связаны с мятежниками, а их странная пассивность в эти решающие дни увеличила его подозрения. Как только вспыхнуло восстание, Мария повелела, чтобы Совет усилил ее охрану. К 31 января — в этот день было получено известие, что Уайатт намерен идти на Лондон, — они все еще не приняли никаких мер.
«Неожиданно оказалось так, — призналась Мария Ренару, — что в Совете мне просто некому доверять».
Королева фактически осталась без армии, и в первый раз за несколько столетий восставшие могли оказаться у ворот столицы. После 26-го у лондонских ворот поставили усиленный караул, а когда пришла весть, что Уайатт действительно идет на город, здесь начали готовиться к обороне. Каждая гильдия удвоила число ополченцев, все в белых плащах, что означало форму войск королевы. Все входы в город строго охранялись, а у подъемных мостов поставили большие пушки. Уайатт был объявлен «изменником и мятежником», и тому, кто его захватит, было обещано в вечное пользование большое землевладение.
Наконец Совет решил обсудить вопрос обеспечения безопасности королевы. Следует ли ей удалиться за толстые стены Тауэра или укрыться в Виндзоре? Некоторые говорили, что она должна переодеться простолюдинкой и выехать из дворца в какую-нибудь деревню к преданным ей поселянам. Возвратиться ей следует только после подавления мятежа. Немногие, в том числе и тот, от которого стали известны сведения об этом обсуждении, настаивали, что для королевы самое лучшее в данной ситуации пересечь Ла-Манш и обосноваться в Кале. Тем более что ей подали пример четверо посланников императора. 1 февраля они покинули Лондон в страхе, что на их головы обрушится «гнев населения». Посланники пришли попрощаться с Марией и нашли ее удивительно спокойной и полной решимости. Казалось, опасность ее нисколько не пугала. Позднее они записали, что она «проявила твердость духа» и, как всегда, попросила передать императору и регентше, чтобы они ее не забывали. Когда выдастся свободное время, она им напишет. Эгмонт и его коллеги сели на первый корабль, который взял их на борт. Постыдность бегства императорских посланников усугубила грубость гвардейцев, которые были посланы сопровождать их в гавань. Как только они взошли на борт, гвардейцы «повели себя крайне неуважительно — и словами, и тем, что некоторые стреляли из аркебуз» в их направлении. Всю дорогу домой императорские послы мучились морской болезнью.
Те, кто думал, что Мария тоже сбежит, жестоко ошибались. В день отъезда посланников она явилась с эскортом в Гилдхолл, ратушу лондонского Сити, где собрались видные горожане, чтобы выработать план обороны столицы от вторжения мятежников Уайатта. Войдя в огромную залу, она поднялась на кафедру, задрапированную тканями с символикой королевы, и заговорила сильным низким голосом, который был хорошо слышен во всех концах залы.
«Я пришла к вам лично, чтобы сказать то, что вы уже и без того знаете. К столице приближаются орды мятежников из Кента. Они идут не только на меня, но и на вас».