Мария Стюарт
Шрифт:
– Сказать вам, милорды, – отвечал со слезами на глазах Бургуэн, – что время, которое вы отвели ее величеству для столь важного дела, каким является прощание с жизнью, совершенно недостаточно. Вспомните, милорды, какой сан имела и какое место занимала среди монархов на земле та, кого вы приговорили к смерти, и подумайте, можно ли и пристойно ли относиться к ней как к обычной приговоренной из простого народа. Сделайте это, милорды, если не ради этой благородной королевы, то хотя бы ради нас, ее несчастных слуг, которые так долго имели честь быть рядом с ней, и потому мы не можем и не готовы так скоро с ней расстаться. И потом, милорды, даме ее положения и сана необходимо некоторое время, чтобы отдать последние распоряжения относительно своих дел. Боже, что станется с нею и со всеми нами, если перед смертью наша госпожа не будет иметь времени распорядиться своим наследством, произвести расчет, привести в порядок свои бумаги и грамоты? Она должна вознаградить нас за службу и распорядиться насчет панихид. И теперь ей придется заняться либо тем, либо другим. Но мы знаем, милорды, что она станет заниматься лишь нами, и, таким образом, пренебрежет собственным спасением. Милорды, дайте ей несколько дней сроку! Наша госпожа слишком горда, чтобы просить вас об этой милости, и потому я прошу об этом от имени всех нас и умоляю не отказать несчастным слугам в просьбе, которую ваша августейшая королева, несомненно, удовлетворила бы, если бы мы имели счастье припасть к ее стопам.
– Миледи, вы действительно еще не написали духовной? – спросил сэр Роберт Бил.
– Нет, сударь, – ответила королева.
– В таком случае, милорды, – обратился он к графам, – может быть, и впрямь стоит дать отсрочку на день или на два?
– Невозможно, сударь, – решительно произнес граф Шрусбери, – день и час установлены, и мы не можем сдвинуть этот срок ни на минуту.
– Довольно, Бургуэн, довольно, – промолвила королева. – Приказываю вам встать.
Бургуэн встал, а граф Шрусбери, повернувшись к сэру Эймиасу Полету, который стоял позади него, сказал:
– Сэр Эймиас, мы оставляем на вас эту женщину. Возьмите ее на свое попечение и держите под строгой охраной до нашего возвращения.
После этого он удалился, и с ним вместе ушли граф Кент, сэр Роберт Бил, Эймиас Полет и Друри, королева же осталась со своими слугами.
Она обернулась к служанкам, и лицо у нее было такое безмятежное, словно то, что сейчас происходило тут, не имело большого значения.
– Ну, что, Энн, – обратилась она к Кеннеди, – разве я не предсказывала вам, разве не была уверена, что в глубине души им безумно хочется это сделать? Во всех их действиях я видела цель, которую они себе поставили, и прекрасно знала, что я слишком большая помеха для их ложной религии, чтобы меня можно было оставить в живых. А сейчас, – продолжала она, – давайте поскорей поужинаем, чтобы у меня осталось время.
Но, видя, что слуги, вместо того чтобы готовить ужин, все так же стоят, плача и причитая, сказала с грустной улыбкой:
– Дети мои, нет никакой причины для слез, напротив, если вы меня любите, вы должны радоваться, что Господь позволяет мне умереть за его дело, избавляя от мук, какие я терпела целых девятнадцать лет. И я благодарю его, что он велит мне отдать жизнь во славу его религии и его церкви. Так что успокойтесь, мужчины пусть займутся приготовлением ужина, а мы, женщины, пока помолимся.
Мужчины, утирая слезы, вышли, а королева и женщины опустились на колени. Было прочитано много молитв, после чего Мария Стюарт поднялась и велела принести все оставшиеся у нее деньги. Пересчитав, она разделила их на части и положила в кошельки, и в каждый вложила записку с собственноручно написанным именем того, кому этот кошелек предназначается.
К тому времени был накрыт ужин, и королева вместе с женщинами, как было заведено у нее, села за стол, а остальные слуги либо стояли вокруг, либо занимались своими делами; за столом ей прислуживал врач – так повелось с той поры, как она осталась без своего дворецкого. Поела она не больше и не меньше, чем обычно, и в продолжение всего ужина говорила о графе Кенте и как он выдал себя в вопросе веры, упорно настаивая на том, чтобы прислать ей англиканского священника.
– К счастью, – добавила она, смеясь, – чтобы заставить меня отступиться, им нужно было бы найти человека поизворотливей.
А Бургуэн стоял позади нее и плакал: он думал о том, что это ее последний ужин, что вот она ест, разговаривает, смеется, а завтра в это время будет хладным, бесчувственным трупом.
В конце ужина королева попросила прийти всех слуг и, прежде чем встать из-за стола, налила себе бокал вина, поднялась, выпила за их здоровье и спросила, не хотят ли они выпить за нее. Она велела принести всем бокалы, все опустились на колени и, как повествуется в сообщении о последних часах и казни Марии Стюарт, откуда мы почерпнули эти сведения, попросили, мешая слезы с вином, прощения за все вины, какие у них могут быть перед ней. Королева простила их и попросила простить равно и ее, не держать зла на ее раздражительность и понять, что причиной этого было пребывание в заключении. Потом она имела с ними долгий разговор, во время которого говорила им об их долге перед Богом, призвала стойко держаться католической веры, а после ее смерти жить друг с другом в мире и согласии, позабыв все мелкие раздоры и споры, которые случались у них в прошлом.
Закончив разговор, королева хотела спуститься в гардеробную посмотреть, какие платья и украшения она может раздать, но Бургуэн заметил, что лучше, пожалуй, было бы принести все эти вещи сюда, причем исходя из двух соображений: во-первых, она не так устанет, а во-вторых, их не увидят англичане. Это второе соображение убедило королеву, и пока слуги ужинали, она распорядилась принести сперва все платья в приемную и, взяв у хранителя гардероба опись, стала писать на полях возле названия каждой вещи, кому она предназначается. По мере того как она писала, каждый, получивший подарок, брал его и откладывал в сторону. Что же касается вещей слишком личных, чтобы их можно было вот так раздарить, королева приказала их продать, а вырученными деньгами оплатить переезд слуг к себе на родину, поскольку она знала, что это потребует таких расходов, каких никто из них не мог себе позволить. Дойдя до конца описи, королева поставила под ней подпись и передала хранителю гардеробной, дабы она служила ему в качестве расписки.
Покончив с этим делом, Мария перешла к себе в спальню, куда ей принесли ее кольца, драгоценности и наиболее дорогие предметы утвари; она перебрала их все вплоть до самых малоценных и распределила таким образом, что каждый, включая и присутствующих, и отсутствующих, что-то получил. Кроме того, она вручила самым верным слугам драгоценности, предназначенные для передачи королю и королеве Франции, а также королеве-матери, своему сыну королю Иакову VI, герцогам де Гизу и Лотарингскому, не упустив ни одного из своих коронованных и высокопоставленных родственников. И еще она решила, чтобы каждый оставил себе те вещи, которые были на его попечении по роду службы: отдала белье той, которая занималась им, все шелковые вещи той, что их сохраняла, серебряную посуду буфетчику, распорядившись подобным образом и со всем прочим. Когда же у нее попросили дарственные, она ответила:
– Это ни к чему. Вы обязаны давать отчет только мне, а завтра его вам будет давать некому.
Но когда они заметили, что король, ее сын, может потребовать эти вещи у них, она признала их правоту и дала каждому просимую дарственную.
Поскольку у Марии не осталось ни малейшей надежды на посещение ее исповедником, она написала ему следующее письмо:
«Меня терзали весь день из-за моей религии и уламывали принять утешение от еретика; от Бургуэна и других вы узнаете, что все их слова и уговоры оказались тщетными, я твердо объявила, в какой вере желаю умереть. Я попросила позволить вам принять у меня исповедь и дать причастие, в чем мне безжалостно отказали, равно как отказали перевезти мое тело во Францию и в возможности сделать по своей воле завещание, так что я теперь могу писать только через них и по благоусмотрению их повелительницы. Не имея возможности свидеться с вами, я исповедуюсь вам во всех моих грехах совокупно, как исповедовалась в каждом по отдельности, и именем Бога заклинаю вас молиться и бодрствовать этой ночью вместе со мной ради искупления моих грехов и прислать мне свое отпущение и прощение за все обиды, какие я вам причинила. Я попытаюсь встретиться с вами в их присутствии, как они позволили мне свидеться с моим дворецким, и ежели мне будет дано разрешение на это, то при всех коленопреклоненно попрошу вашего благословения. Пришлите мне самые лучшие молитвы, какие вы знаете, на эту ночь и на завтрашнее утро. Время бежит, и я не могу долго писать, но будьте спокойны: я походатайствовала о покровительстве вам, как, впрочем, и всем остальным моим слугам, а главное, вы получите все свои бенефиции. Прощайте, писать больше нет времени. Напишите и пришлите мне все самое лучшее, что сможете найти, из молитв и поучений для спасения моей души. Посылаю вам свое последнее колечко».
Завершив письмо, королева тотчас же принялась за завещание и написала его одним духом, можно сказать, не отрывая пера от бумаги; оно заняло два больших листа и состояло из множества статей, в которых никто не был забыт, ни присутствующие, ни отсутствующие; скрупулезно и справедливо она разделила между ними то немногое, что имела, больше, впрочем, думая о нуждах оделяемых, чем о заслугах на службе. Распорядителями завещания она выбрала своего двоюродного брата герцога де Гиза, архиепископа Глазго, своего посла, епископа Росского, ведавшего у нее раздачей подаяний, и г-на де Рюиссо, своего канцлера, и все четверо были достойны возложенной на них обязанности – первый по причине своего влияния, епископы за благочестие и совестливость, а последний благодаря умению вести дела.