Мария в поисках кита
Шрифт:
— Разве на улице туман? Мне казалось что… — Тут ВПЗР неожиданно замирает.
Жаль, что я не успела дать себе клятву ничему не удивляться, ВПЗР замирает так, как замерла бы картинка в телевизоре. На полуслове, прикрыв глаза. Это могло бы выглядеть красиво, если бы глаза прикрылись полностью. Но они прикрылись не полностью, я вижу часть зрачка, мертво блестящую, — и это неприятно. Что заставило ВПЗР застыть на полуслове? Упоминание, что на улице туман? «Этот туман», сказала я, очевидно, имея в виду его свойства: хранить в себе печальные, а иногда — ужасные вести. Но никаких вестей не поступало, и ужаса не случилось тоже, просто «этот туман» ведет себя совсем не так, как прочие туманы, в нем что-то есть (печальное, ужасное?) — и это «что-то» может наброситься
Стоп.
У Стивена Кинга, кажется, была вещичка, которая так и называлась — «Туман», и туман в ней был кровожаден, и заставлял людей становиться кровожадными, и все это заканчивалось обычной для Кинга мясорубкой, и запоздалыми философскими сожалениями о сволочной природе человека. А ВПЗР всегда хотелось написать зубодробительный хоррор в стиле Кинга, — отсюда и прямое заимствование…
Стоп.
Кажется, она больше не хочет заимствований, не хочет еще одного карманного формата. Не хочет вечно болтаться в чьем-то, уже изобретенном «стиле», как дерьмо в проруби. Она хочет быть собой, вот только — какой именно? Из-за тумана, вплотную придвинувшегося к окнам кафе, — не разглядеть…
Да-да, туман, от которого мне удалось избавиться, войдя сюда, облепил теперь стекла. Колыхающаяся, похожая на кисель масса стоит теперь на уровне дверной ручки, но все же не решается войти. Пока еще — не решается.
Разве на улице туман? Вот проклятье!..
— Эй, — пытаюсь я окликнуть застывшую ВПЗР. — Эй?
— …Мне казалось, что полдня шел снег… — Слава богу, в игре «замри-умри-воскресни» наступил самый благостный, финальный этап. Картинка с ВПЗР снова оживает. — Да он и сейчас идет, посмотри!
Так и есть. Снег.
И никакого тумана, секунду назад стучавшегося в дверь.
Когда только одна стихия успела сменить другую? — я пропустила этот переход, пропустила!.. Или — я тоже замирала, подобно ВПЗР? И если так, прикрывала ли я глаза? И как это выглядело со стороны?
Ты неважно выглядишь, Ти.
Снег.
Его крупные, размягченные хлопья бьются в стекла с глухим стуком, как будто тому, кто сидит наверху и инициирует этот артобстрел, не хватает сил, чтобы слепить настоящий, полноценный снежок. Не хватает сил в руках (они слабые, детские?)… Или все время приходится отвлекаться на другие дела? Иные, связанные с катастрофами, стихийными и человеческими бедствиями вне Талего. А Талего — островок вполне самостоятельный, он и сам со всем справится, без постороннего вмешательства.
Снег.
Здесь, на Средиземноморье, быть его не должно. Но, может, лет через пятнадцать, когда ВПЗР предстала передо мной аристократкой и авантюристкой в мягких пыльных сапогах и с такой же мягкой иронической улыбкой, способствующей изучению языка африкаанс, — может, тогда снегом здесь никого не удивишь.
Мне хочется взглянуть на мягкие пыльные сапоги. Желание так велико, что я даже не ищу повод, чтобы осуществить его (уронить салфетницу, уронить ложку), просто нагибаюсь и заглядываю под стол. Естественно, никаких мягких, пыльных сапог не обнаруживается (не мешало бы проверить ВПЗР еще и на знание африкаанс) — всего лишь ботинки фирмы «Kowalski», нежно-сиреневого цвета. Харизматичные говноступы, — вот как выражалась о них ВПЗР, когда ей было сорок четыре. Она с ума сходила по этим ботинкам, когда впервые увидела их пару лет назад в маленьком магазинчике в Мадриде, натурально — сходила. И не смогла их заполучить, потому что нужного размера не оказалось. Только — меньшего. Все было бы проще, если бы для нее нашлись ботинки большего размера, — тогда мы купили бы их не глядя. Но большего тоже не было, и ВПЗР закатила истерику прямо в магазине, и даже пустила слезу, и обозвала продавщиц суками, и мне с трудом удалось увести ее от витрины с такими издевательски-недостижимыми «Kowalski».
Нежно-сиреневыми.
И вот теперь ботинки на ней.
Они не слишком-то вяжутся с седыми волосами (у ВПЗР — не аристократки, а девушки с трафаретной надписью на сумке «SEXY NAUGHTY BITCHY», всегда были известные проблемы со вкусом), но меня волнует не это: интересно, где до сих находились эти хреновы «Kowalski»? Новехонькие, неразношенные и такие же девственно чистые, как ботинки Кико… В каком из многочисленных, захламленных уголков писательской головы? Неужели — в спрятанной на антресолях, рядом с горой бесполезных семейных фотоальбомов, коробке с божественным гипоталамусом?.. И до сих пор не было случая в этих ботинках покрасоваться, ни в одном из пяти с половиной тысяч абзацев, а теперь вот — подвернулся, и это переводит мокрый липкий снег за окном в разряд фарса.
Я разочарована.
Настолько, что некоторое время остаюсь под столом, разглядывая ботинки, а заодно — пол рядом с ними. Ничего особенного в нем нет, каменная плитка неопределенного цвета, то ли асфальтового, то ли грязно-серого; на полу — ни единой крошки, ни единого случайно оброненного цента. Пол — всего лишь условность, непрописанная, непроявленная, никуда не двигающая сюжет. Удивляться особо нечему — все, что не двигает сюжет, навсегда останется непроявленным. И пол — не исключение, вот если бы на нем распласталось тело одного из героев!.. Тогда бы пол моментально оброс подробностями в виде смятых пластиковых стаканчиков, липких пятен от пролившегося лимонада, сломанных сигарет, огрызков печенья с запеченными в них фигурками волхвов (кто найдет их — будет счастлив весь следующий год); фигурки так и не были найдены, во всяком случае, тем героем, что распластался на полу. Но они здесь не просто так, и обязательно найдется другой герой, который их обнаружит и…
— Ты не заснула там, Ти? — призывает голос ВПЗР. — Мне начать волноваться или немного подождать?
Ну да, ну да, подбадривает меня сумасшедшая из головы писателя, если ты не вылезешь из-под стола, сюжет никуда не двинется. Литературный агент, на здравомыслие которого я так надеялась, хранит гробовое молчание.
Я нехотя поднимаюсь и занимаю место напротив ВПЗР. За то время, что меня не было, она нисколько не изменилась, седина и подтянутые скулы на месте.
Зато появилась кошка.
Кошка сидит на столе, между мной и ноутбуком ВПЗР. Она безучастно смотрит на снег, липнущий к стеклу, и я очень сильно надеюсь, что это — Гимбо.
Первая Гимбо была длинноногой, грациозной, трогательной, но беспородной. Вторая — сиамской, с розовым носом и голубыми глазами. Третья Гимбо… Ну конечно же, сфинкс! Персикового цвета, так любимого ВПЗР. Обычно она подмешивает к кошачьему персиковому светло-серые пятна правильной формы, но на этот раз никаких пятен нет. Зато многочисленные складки на теле Гимбо (я очень сильно надеюсь, что это — Гимбо) отливают нежно-сиреневым.
Почти как новехонькие ботинки «Kowalski».
В отличие от беспородных и даже сиамских котов, сфинксы подчиняются одному — единственному правилу: далеко от хозяев они не отходят. Просто потому, что в силу декоративности породы не могут существовать отдельно от людей. Если есть сфинкс, то рано или поздно появится его хозяин. Не исключено, что он уже здесь.
— Кошка, — говорю я ВПЗР, рассматривая инопланетное тело Гимбо. — Сфинкс, ну надо же! И какая красивая…
До того совершенно безмятежное лицо ВПЗР искажается гримасой страдания. Мне хорошо знакома эта гримаса, ее можно назвать вэпэзээровской фирменной. Точно такая же вспарывала кожу ВПЗР, когда пришло трагическое известие от ботинок «Kowalski»: вы очень нравитесь нам, мэм, вы — интересная женщина, любой был бы счастлив повести вас к алтарю, но в силу объективных причин именно мы сделать этого не можем. Простите нас и не поминайте лихом, querida mia! [43] »… Невозможность обладать тем, чем хочется обладать больше всего, и будьте вы все прокляты! — вот соль этой гримасы. Соль, перец и чуть-чуть розмарина.
43
Милашка (исп.).