Марк Бернес в воспоминаниях современников
Шрифт:
И действительно, певица плакала, самые настоящие слезы катились по ее нагримированному лицу. Она пела старинный романс о том, как некая дама легкого поведения постарела, осталась одинокой, и вот пара гнедых, которые некогда, в дни успеха, возили ее на балы, теперь везут свою хозяйку в последний рейс — на кладбище. Меня всегда удивляло, когда я слышал этот жалостный романс: как это так? Умершая едет на кладбище на собственных лошадях?
Публика неистовствовала, требовала повторения. На сцену летели букеты цветов. Я давно уже чувствовал
Закусив губы, я тоже отвернулся и от сцены, и от Марка.
Скамейка дрожала все сильнее и сильнее, теперь она тряслась уже непрерывно. Сидевший по другую руку от Бернеса сосед сочувственно спросил его:
— Что с вами, молодой человек? Вам нехорошо?
— Да, мне очень нехорошо, — ответил Марк и повернулся ко мне.
Это было катастрофой. Как только наши взгляды встретились — а это случилось при самой напряженной тишине в зале, в момент трагического пианиссимо знаменитой певицы, — мы оба вдруг прыснули и оглушающе заржали.
Так заржали, что взлетели с воплями и хлопаньем крыльев приютившиеся под крышей летнего театра птицы. Весь зал в испуге оглянулся, наиболее нервные зрители вскочили с мест. А мы уже от себя не зависели.
После первого взрыва хохота удержаться было невозможно. Мы смеялись истерически, безостановочно. Теперь уже из наших глаз потоками лились слезы. Возмущенная публика шикала, в наш адрес неслись самые нелестные эпитеты, но это еще больше смешило нас. Марк стал икать, и мне это показалось уже просто невыносимо смешным.
— Хулиганы, — слышалось с разных сторон. И это было самым невинным словом среди тех, что произносили соседи.
Певица повернулась и оскорбленно унесла со сцены свой величественный бюст. Какие-то административные люди при энергичном содействии нескольких зрителей выдворили нас из сада, понося последними словами. А мы задыхались, корчились и плакали от смеха.
У выхода стояла статуя. Это была украшенная брошками администраторша. Она с ужасом смотрела на нас.
Уверен, что она не выдала после этого за всю свою жизнь ни одной контрамарки, а при виде чьей-нибудь обаятельной улыбки искала глазами милиционера.
Очутившись «на воле», мы бухнулись на тротуар и продолжали истерически смеяться и взвизгивать.
Теперь нам больше не нужно было сдерживаться, и мы вопили во весь голос. Густо накрашенная девица остановилась и сочувственно спросила:
— Мальчики, что с вами? О чем вы плачете?
Это показалось нам подходящим предлогом для нового взрыва хохота.
— Живот… живот сейчас разорвет, — сипел Бернес, — ой, не могу…
А я потерял голос и только судорожно хватал широко открытым ртом воздух.
Вечером мы сидели у меня в Аптекарском переулке за столом, покрытым газетой. На столе было разложено купленное в складчину угощение: хлеб, ливерная колбаса и бутылка вина.
В этом кутеже кроме нас с Бернесом принимали участие еще четверо — две пока еще никому не ведомые начинающие театральные артистки, один начинающий оператор и один, тоже начинающий, но уже вполне самоуверенный кинорежиссер.
И на всю эту шайку — бутылка вина!
Болтали, шумели, шутили, а когда вино было выпито и ливерная колбаса съедена, на нас напал «серьез» и мы заговорили о будущем. Каким оно станет. И кем бы кому из нас хотелось бы стать.
Теперь я — человек, которому удалось заглянуть в это будущее, так как я прожил очень длинную жизнь, — вижу, как мы все были в наших предположениях наивны и глупы и как ограниченно было наше воображение.
Потом пели хором, потом Бернес с грустью сказал:
— Вот если бы у меня был голос… — И добавил, улыбаясь: — Из трех необходимых элементов — голоса, слуха и желания петь — у меня есть только третий.
Первая роль Бернеса в кино — инженер Красовский в фильме «Шахтеры», который ставил в 1936 году С. Юткевич по моему сценарию.
Очень много было разных сложностей и неприятностей с этой постановкой.
Сценарий был написан о партийном работнике, умно, терпеливо воспитывающем людей, о секретаре городского комитета партии, который все подчинил человеку, заботе о человеке, росту людей. И вот одно обстоятельство сыграло роковую роль для сценария: местом действия был Донбасс.
А в Донбассе, когда Юткевич уже начал снимать картину, Стахановым был поставлен знаменитый рекорд, давший начало стахановскому движению по всей стране.
Кинематографическое руководство заволновалось — как же так, ставится картина о Донбассе, там такие дела творятся, а у вас? И об этом ни звука? Какие там садовники? Героем должен стать шахтер. И не какой-нибудь, а тот, кто ставит рекорды. И все заверте… Да так «заверте», что от сценария только пух полетел. Все пошло переделываться. А в это время, как говорят на студиях, уже «работал счетчик», то есть картина была уже запущена в производство, каждый день стоил энную крупную сумму, все было уже запланировано, неумолимые сроки нависли над съемочной группой, и ничего уже нельзя было остановить.
В сценарии имелась одна побочная линия: история женщины — участницы Гражданской войны, которая переживает тяжелую драму неудавшейся любви и пытается покончить жизнь самоубийством. Герой картины Семен Примак спасает ее.
Вот у этой не главной в картине женщины были четыре еще менее главных брата — шахтеры — ее защитники, ее рыцари.
Ребята не очень развитые, но чутьем различающие правду от кривды. Роли, так сказать, аккомпанирующие. И вот, когда летел пух от сценария, когда все переделывалось и перекраивалось, один из братьев — Матвей Бобылев — неожиданно стал главным героем картины.