Марк Бернес в воспоминаниях современников

Коллектив авторов

Летом, в каникулы, он устраивался работать в театры в Харькове. А после окончания школы работал в театре оперетты в Харькове, а затем удрал в Москву ^{17} . Никому ничего не сказав, только бы попасть в театр. Ему никто не протежировал, никто не помогал, а дома, наоборот, ему только мешали. Родители мечтали о том, что Марк будет бухгалтером.

А он настойчиво добивался своего…

ВЕРА БУДРЕЙКО

Памяти товарища

В 1930

году в Московский театр комедии — так тогда назывался театр бывший Корша, позже — филиал Московского Художественного театра, в Петровском переулке, пришел совсем юный Марк Бернес. Было ему около двадцати лет.

Жаждущий работать и работать, Марк Бернес буквально жил в театре и театром. Он бывал там и не будучи занятым на репетициях или в спектакле. Его всегда интересовал сам репетиционный процесс, работа режиссера с актерами.

Заберется в самый дальний угол зрительного зала или на балкон и оттуда наблюдает за работой артистов на сцене, а затем, подойдя к товарищу после репетиции, беседует о виденном. Необычайная жажда у него была узнать, расспросить у старшего товарища, чтобы тот объяснил какое-то непонятное для Марка место в тексте…

Из таких творческих разговоров о конкретном родилась настоящая, большая дружба. Так подружился Марк со многими артистами старшего поколения, которые затем помогали Марку в его работе над ролью. Это были Межинский, Б. Петкер ^{18} , Болдуман, которые в то время занимали видное положение…

Марк Бернес, мне кажется, как-то интуитивно шел правильным путем…

…Когда он получал и играл роли, в его творчестве была та необычайная органическая простота, которая присуща немногим актерам. Он был очень мягким артистом, правильно раскрывал образ своего героя. С каким-то внутренним, подкупающим обаянием он, между тем слегка улыбаясь… посматривал на себя как бы со стороны.

Удавались ему роли, где чуть проскальзывала украинская напевная мелодика речи, например, в пьесе «Жизнь меняется», где он играл роль Приходько ^{19} . Играл он и простых парней-комсомольцев («Земля» П. Маркиша).

<…> На сцене действовал не актер, а человек, которого играл Бернес. Вы ему полностью верили. Марк делал заявки на большие роли. Готовил их или самостоятельно, или с режиссером («Волки и овцы» — роль Горецкого) ^{20} . Многое сыграл Марк в театре, а некоторые роли остались несыгранными. Да это и не беда. Главное — было то, что Марк жил всегда в творческом процессе, постоянно обдумывая, собирая сведения об образе героя, который он собирался воплотить на сцене…

Бернес ушел из театра в кинематограф. Потом, уже когда я видела его в картинах, мне всегда была заметна та пытливая мысль, которая беспокоила артиста еще в театре. Ему всегда хотелось быть до конца понятным и понятым…

Роль у Бернеса рождалась изнутри, заражая зрителя присущим ему, Марку, огромным оптимизмом. Его сценическая скромность говорила о том, что он был очень требовательный к себе мастер…

А жизнь складывалась не всегда ласково. Молодость, вернее — юность, была сложная, бесприютная, часто голодная. Но все это переживалось легко — ради будущего, ради стремления быть творчески полноценным.

Марк Бернес нашел себя. Он стал в ряду больших художников.

АЛЕКСЕЙ КАПЛЕР

Четыре небольшие истории

История первая. «Если бы у меня был голос!»

Он не был тогда знаменит, ни даже известен — молодой актер Марк Бернес.

Он не снялся еще у Юткевича ни в «Шахтерах», ни в «Человеке с ружьем», не появился еще на экране Костя Жигулев, не спел еще «За далекою Нарвской заставой».

Был молодой артист, веселый человек, которому доставляло великое удовольствие шутить, рассказывать всякие байки, смешить друзей.

Был молодой человек, все богатство которого заключалось в необыкновенно обаятельной улыбке. Впрочем, это было не так уж мало, улыбка очень облегчала его жизнь. Во всяком случае, когда он обращался к особе «слабого пола».

Разница в возрасте — я был старше Бернеса на шесть лет — совершенно не мешала нам подружиться: я не чувствовал себя более солидным, чем Марк, а он не считал себя менее взрослым — нас объединяла какая-то безудержная, бездумная, говоря по правде, веселость, любовь к шуткам.

Вечно мы кого-нибудь разыгрывали, дурачились, а если видели что-нибудь смешное, то смеялись так, что нас невозможно было остановить.

И потом, через много времени, стоило одному из нас напомнить словечко или какой-нибудь жест — и мы снова начинали хохотать.

Вероятно, в такой форме у нас выражалась наша молодость, наша «радость жизни».

Пошли мы однажды темным летним ленинградским вечером, не имея ни гроша во всех наших четырех карманах, на эстрадный концерт в «Сад отдыха».

За окошком администратора сидела худая дама, украшенная множеством браслетов, колье и брошек. Я отошел в сторону, а Марк всунул голову в окошко, и через минуты две у нас был бесплатный пропуск, который тогда именовали контрамаркой.

Знаменитая московская эстрадная певица выступала последней. Она была гвоздем программы. Публика восторженно аплодировала и заставляла без конца бисировать.

Это была сильно накрашенная, увядшая женщина более чем средних лет. Длинное — до пола — платье плотно облегало ее величественную фигуру.

Она пела с большим чувством, не подозревая об ожидающей ее опасности. Она закатывала глаза, шептала и придыхала в драматических местах, а в конце каждого номера наливалась краской и держала последнюю ноту — фермато — так долго, что казалось, вот-вот ее хватит на наших глазах удар.

Рот (очень похожий на рот большой рыбы) она при этом открывала так, словно ее обследовал ларинголог. Публика была в восторге.

— Смотри, как жутко переживает, — шептал кто-то за нами, — смотри, слезы настоящие…