Марк Красс
Шрифт:
— И что же решил Сенат?
— Пока ничего. Цицерон дал всем время подумать, а завтра мы с новыми силами будем ругаться друг с другом.
— То есть главные преступники живы, и городу по-прежнему угрожает опасность. Марк, ты поражаешь меня своим равнодушием.
— Ты неплохо осведомлена, Лициния, — удивился Красс. — С каких пор весталки начали интересоваться государственными делами?
— С тех пор как почувствовали, что Рим может разделить участь Карфагена и сотен других городов, от которых остались лишь жалкие развалины. Я не хочу, чтобы в огне пожара погиб храм Весты, а тебе, Марк, и подавно следовало бы проявить больший интерес к судьбе государства. Ведь Марку Крассу в городе принадлежат сотни домов. Если тебя не беспокоит участь Рима, позаботься хотя бы о своем имуществе.
— И что я должен сделать?
— Выступи завтра с речью на заседании Сената.
— Ты думаешь, мое мнение кого-то интересует? Будут ли вообще меня слушать?
— Будут, Марк, еще как будут, — заверила Лициния. — Слово Красса стоит много, может быть, даже больше слова консула Цицерона.
— Уж не подготовила ли ты мне речь, Лициния?
— Нет, Марк. У тебя были великолепные учителя риторики. Но в начале, середине или в конце речи обязательно должно прозвучать требование казнить главных преступников. Еще лучше, если твое требование прозвучит три раза.
— Такое огромное желание лишить жизни римских граждан многим может не понравиться.
— Еще больше им может не понравится, если имя Марка Лициния Красса будет упомянуто рядом с именами Катилины и Цетега. Ведь многие считают тебя замешанным в заговоре.
— Уж не пугать ли меня ты вздумала, Лициния? — прорычал не на шутку рассердившийся Красс.
В ответ весталка одарила сенатора одной из своих самых восхитительных улыбок. На атласных нестареющих щечках появились милые ямочки, которые свели с ума не одного мужчину. Большие глаза засияли лучезарным светом.
— Марк, я прошу выступить в Сенате ради меня. А позже поймешь, что это и в твоих интересах.
— Лициния! Ради волшебного блеска твоих глаз я готов убить пол-Рима, — под ее чарами сенатор преображался на глазах.
— Ты обещаешь мне, Марк?
— Да, Лициния, обещаю. И не будь я Крассом, если к концу завтрашнего дня эта четверка не окажется в руках палача.
— Вот теперь я слышу слова настоящего мужчины. Чтобы я могла окончательно убедиться в этом, поцелуй меня, Марк.
— Не пострадает ли от этого целомудрие весталки? — засомневался Красс.
— Скажи лучше, что беспокоишься за свою жизнь. Однажды из-за меня ты едва не погиб… — Лициния по-своему истолковала нерешительность Красса. — На этот раз можешь оставить напрасные волнения. Меня послала коллегия жрецов, обеспокоенная судьбой Рима. Завтрашнее выступление в Сенате снимет с тебя маленький грешок.
Произнося эти слова, весталка постепенно приближалась к сенатору.
— Ведь твои рабы, Марк, все так же преданы тебе?
Красс сделал лишь небольшой шаг навстречу, и их губы слились в долгом поцелуе…
Цицерон покинул Сенат позже других. По пути он заглянул к своему брату Квинту, и затем оба направились к жившему по соседству Публию Нигидию. С Нигидием Цицерона связывали узы давней дружбы. Они часто встречались и проводили время за философскими беседами. Иногда в пылу словесных битв дело доходило даже до оскорблений, но Цицерон и Нигидий всегда расставались друзьями.
Сегодня Цицерон не был расположен к философским спорам. Он с удовольствием пошел бы прямо домой, но его дом заняли толпы женщин. Они справляли праздник Доброй богини, на котором мужчинам запрещалось присутствовать. Богине ежегодно полагалось приносить жертвы в доме консула. Ритуал совершали его жена или мать в присутствии жриц богини Весты.
Цицерон поведал друзьям о последних событиях в Риме — от визита аллоброгов до сегодняшнего заседания Сената.
— Итак, завтра предстоит решить, что делать с вождями заговорщиков, — закончил свой рассказ Цицерон.
— А как ты предполагаешь с ними поступить? — полюбопытствовал Публий Нигидий. — Ведь от твоего слова многое зависит.
— Ты хочешь узнать мое мнение, Публий, чтобы потом высказать противоположное и проспорить весь вечер? — Цицерон горько улыбнулся. — Нет, Публий. Сегодня тебе не удастся завести со мной спор. Я еще ничего не решил и поэтому с удовольствием выслушаю твои мысли на сей счет.
Нигидий задумался. Затянувшейся паузой воспользовался брат Цицерона:
— Надеюсь, Марк, ты не остановишься на полпути и доведешь начатое дело до конца. Ты много сделал для разоблачения заговора Катилины, и теперь пришло время действовать решительно, смело и последовательно. Рим необходимо очистить от врагов.
— Пожалуй, я склонен согласиться с твоим братом, Марк Туллий, — наконец подал голос медлительный Нигидий. — Однако ты стоишь перед опасной дилеммой: любое решение принесет тебе вред. При твоем врожденном человеколюбии, Марк, тебе нелегко послать человека на казнь. А посылать придется не каких-нибудь рабов Спартака, а римлян знатного происхождения, занимавших в государстве высокие должности. Это может не понравиться не только твоим врагам; люди, далекие от заговора Катилины, могут обвинить тебя в злоупотреблении властью консула.
С другой стороны, было бы большой глупостью оставлять в живых величайших преступников, когда на свободе остаются тысячи их сторонников. Подвергшись наказанию более легкому, чем смерть, они не оценят твоей доброты, консул, и приложат все силы, чтобы погубить тебя. Если ты поступишь мужественно, Цицерон, то по крайней мере четырьмя влиятельными врагами у тебя будет меньше.
Внезапно дверь в комнату друзей распахнулась, и на пороге показалась возбужденная Теренция — жена Цицерона. Властная, гордая патрицианка не стала обременять себя приветствием.
— Благоприятное знамение! — торопливо воскликнула женщина и, переведя дух, пояснила: — Мы уже заканчивали жертвоприношения Доброй богине, и огонь на алтаре почти потух, как вдруг из пепла вырвалось большое яркое пламя. Женщины очень испугались, а весталки, наоборот, обрадовались. Они истолковали случившееся так: Добрая богиня взяла тебя, консул, под свое покровительство. Яркий свет предвещает тебе благополучие и славу. Делай то, что считаешь нужным для блага государства, и пусть твои поступки будут самыми решительными и смелыми. Так сказали благородные весталки.