Марькина муза
Шрифт:
Но делиться своими увлечениями Марик не склонен, да и не с кем...
Он смотрит на постеры над кроватью - с так и не оттершимися до конца следами гадкого розового фломастера.
Росомаха, Железный человек, Спайдермен... Эти - старые, "детские" еще. Навязывали тогда с отцом веревки по всей комнате - типа, паутина, секретное убежище Человека-Паука. В кино вместе ходили...
Халк, V, Морфей... За каждым - целая эпоха. Всю жизнь можно по таким "периодам влюбленности" разделить. Дзюбей,
Наруто.
В пятницу пацаны на задней парте вовсю его обсуждали.
Марик кривится: фанаты, ха! Только мультик и видели. Да у него, может, в столе оригинальная манга на японском лежит! И раритетное издание, аж 2000-го года! И подборочка такая - закачаешься!.. Да он даже несколько слов по-японски выучил!..
Мульт-сериал - тоже ничего, и смотрен-пересмотрен, ясно дело. Но Марика больше вдохновляют комиксы. О, это страсть непреходящая! На антресолях - по коробкам, по сериям, подписанные - хранятся целые тома. Архивы!
Дядька, мамин брат, все подтрунивает: вот и будешь, мол, как америкосы - они только комиксы и читают.
Что бы понимал... А у Марика и американские комиксы есть. Уникальные, 60-х годов: Тарзан, зомби, мир динозавров. Еще дед покойный отцу привозил. И нарочно переводить отказывался: чтобы сам, со словарем, глядишь, и в английском продвинется... А отец потом Марику подарил, смеялся: "Береги. Они, может, когда больших денег будут стоить".
И Марик бережет: запирает ящик с сокровищами на ключ. Не из-за денег, конечно. Просто там - самое-самое. А еще то, что рисовал сам, давно: Кошки-Ниндзя, Капитан Паленая Борода, мутанты всякие... Глупость, детские подражалки, даже стыдно. Но выбросить жалко, и отец хвалил всегда: "Творческая натура!" Впрочем, Марик давно уже не рисует...
Достать? Глянуть пока тихо?
Но тут из Лилькиной комнаты слышится сонное:
– Ма-а-ам?.. Мам, я хочу молс из вишенок!
– Ага, из шишенок...
– Марик скрипит зубами и яростно сморкается. Чертов грипп!
Запирает заветный ящик, прячет подальше ключ.
Первая половина дня проходит терпимо: Лилька лопает печеньки и смотрит своих Смурфиков. Но потом приходит врач, и Лильку сбивает с настроя.
– Я буду тебя лечить!
– заявляет она, обматывая братнину ногу куском бинта; тычет в лицо кукольной ложкой: - Тепель пей лекалство!
– Отстань...
У Марика раскалывается голова, его знобит, ему хочется тишины, хочется лечь и спать, спать, спать...
– Ах так? Тогда уколы буду колоть!..
Он не отвечает, не двигается, не открывает глаз. Лилька ползает вокруг, копошится, накрывает его какими-то тряпочками, распевая: "Ты любовь мояяяяя, как я люблю тебяяяя, навсегда, навсегда навсегдаааа" (получается "насида" - любимое Лилькино слово). Потом начинает обмазывать его маминым кремом.
– Зачем?
– вяло возмущается Марик.
– Ты обголел на ужасном пожале. Ты плинц и ты меня спасал. Ты весь поголелый, но я все лавно тебя буду любить. Всида!
– Лучше пусть я там и сгорел, - бурчит Марик. Отирается рукавом и переворачивается лицом вниз.
– А сегодня восклисенье?
– спрашивает вдруг Лилька.
– Понедельник.
– А завтла восклисенье? А папа завтла плиедет?
– Нет. Через неделю. Если сможет...
– Холосо, - соглашается Лилька и продолжает пение и врачевания.
А у Марика перехватывает горло и сами собой сжимаются кулаки...
Она ничего не помнит. Считает, что так и надо, так и должно быть... Что отец всегда приходил только раз в две недели - через воскресенье. Что мама всегда встречала его сухим: "У вас три часа. И никакого пива при детях".
Не знает, что волосы у мамы на самом деле темно-рыжие... Они были такие красивые, пушистые, длинные; когда Марик смотрел через свет, представлял, будто они из тонюсеньких медных проволочек, и это они сами и светятся...
Но Лилька помнит маму только такой: коротко стриженной, перекрашенной в блондинку. Резкой, стремительной. Маму, которая всегда спешит: коротко смеется, бегло целует, быстро принимает решения...
Лилька не помнит отца веселым, радушным, смелым. Не знает, что он звал маму "Моя Комета", а она его - "Маркарониной". Потому что тоже Марк, и потому что такой худой и длинный... Но отец тогда был сильным, восемнадцать раз мог подтянуться. И Марика тоже вешал на турник, считал: "Три... четыре... Ну же, Макароныч, давай! На рекорд!"
Нет. Она знает его лишь таким: болезненно тощим, с полуседой щетиной, с дергающим щеку тиком и привычкой быстро отводить взгляд.
И уверена, что так и надо...
– Ласскажи сказку.
– Давай лучше еще мультик включу?
– Не хочу. Надоело. Ласскажииии!
– Тебе спать пора вообще-то...
– Марик смотрит на часы: полседьмого. Кошмар. Лучше уже и не укладывать.
Лилька - на кухне, вытаскивает кастрюли, сковородки, выставляет на плиту, сажает в них игрушки.
– Это будет кололевская кухня и там зажалили быка для пила.
– Э, не трожь! Нельзя! Газ!
– И еще гусей и лебедей, и все гости объелись и...
– Лилька!
– Я поналоску...
Ничего не слушает, дрянь упрямая! А вентиль на стояке сломан, газ не перекроешь. Мама все обещает вызвать газовщика, но...
– Лилька нельзя! Там... там дракон!
– Да-а?.. И он охланял плинцессу? Ласскажи!
Вот - главная беда. Был бы хоть брат, куда ни шло. А у этой одни сюси-пуси на уме, ей даже Россомаха с постера - "злой мишка". К комиксам, к его тайному миру, Лильку, понятно, и близко нельзя допустить.
А от розовой сладчатины Марика воротит. Хочется прям вот назло, что-нибудь жесткое, лютое.